Я подобрал себе по росту костюм, рубашку, пару белья и носки. Выбрал небольшой чемодан и сложил в него свое благоприобретенное богатство. На улице стало смеркаться, и я услышал доносившиеся сюда резкие хлопающие взрывы — где-то довольно близко рвались советские мины. Я понял, что фронт — у стен Познани, и решил этой же ночью оставить общество несостоявшихся переводчиков.

Фронт в трех шагах

Ставлю перед собой задачу: к сведениям о дислокации немецких гарнизонов, обороняющих город, раздобыть еще данные по оборонительным рубежам в районе железнодорожной насыпи и моста. В ста метрах от участка, где расположилась школа переводчиков, находился железобетонный бункер: в нем располагался штаб района. Делая вид, будто я разыскиваю начальника оборонительного рубежа, я проник в этот бункер и застал там группу офицеров, склонившихся над оперативной картой и оживленно обсуждавших последние сводки с фронта. Из их разговора я многое понял и запомнил, к тому же узнал ночной пароль. Тихо выйдя наружу, я добрался до укромного местечка, где спрятал свой чемодан, взял его, перелез через проволочное заграждение и попал в запретную зону, которая контролировалась только патрульными: линия фронта была отсюда уже не больше чем в четырех-пяти километрах.

Передо мной — огромное заснеженное поле, усеянное черными пятнами воронок, за мной — насыпь и мост, слева — квартал особняков, покинутых хозяевами. Поравнявшись с последним особняком, стоящим на перекрестке, я вошел в него. Комната, в которую вела дверь из коридора, была не освещена, в разбитые стекла проникал холод. На фоне зловеще-пунцового заката, посреди комнаты стояла женщина, закутанная в плед. Она молча села за стол. Я подошел к столу, положил винтовку и сел у другого конца стола, засунув под него чемоданчик. Стол был длинный, обеденный. Мы сидели в сумерках, уже не видя друг друга, и молчали. В окно доносилось гудение фронта — непрерывное, рокочущее. Наконец я о чем-то спросил по-немецки, она что-то ответила. Мало-помалу ожили мысли, слова, движения.

— Еды в доме нет, — ответила полька на мой вопрос, — и воды тоже нет.

— Может быть, где-нибудь поблизости есть лавчонка? — спросил я, вспомнив о продуктах, брошенных в магазинах. — Ведь нельзя без еды, надо что-нибудь достать.

— Тут недалеко есть конфетная фабрика, через три дома от нас, налево за углом.

— А санки у вас есть?

— Есть детские, в подъезде.

…Желтый глаз карманного фонарика обежал стены, полки, шкафы, кипы упакованных сладостей, огромные валы кондитерских агрегатов с конвейерами, пультом управления. Под ногами хрустел сахарный песок. Пальцы попадали то в какой-то крем, то в тесто. Я жевал печенье, шоколад, вафли.

А пахло… Так пахло, как когда-то, когда мальчишкой бежал от Белорусского вокзала на свою Башиловку через Ленинградское шоссе, и ветер доносил с кондитерской фабрики дивный запах — ванили, шоколада, свежего теста и еще чего-то такого давно забытого… наверное, просто запах детства…

Я погрузил на санки чемодан с конфетами и сладостями, прихватил его ремнями к саням и потащил по сугробам в дом на перекрестке. В конце улицы я увидел две тени — это был патруль. Придерживая винтовку на плече, невозмутимо шагаю им навстречу, таща за собой сани. Патрульные прошли мимо, даже не обернувшись, напротив — один посторонился, видя, как я стараюсь.

— Вот вам чемодан с конфетами, — сказал я, войдя в комнату.

Но хозяйка не притронулась к моей добыче. Ее лицо, освещенное лучом фонарика, выражало полное оцепенение. В разбитое окно я снова увидел парный патруль. Это заставило меня насторожиться. «Пожалуй, отсюда пора уходить», — смекнул я. Взял свой чемоданчик, винтовку и вышел из комнаты.

Выглянув наружу через парадную дверь и убедившись, что никого нет, я вышел на улицу, обогнул дом и углубился в квартал пустых темных зданий. Перелезая через изгороди, я пытался подобрать для себя подходящее помещение, чтобы в случае опасности выскользнуть с черного хода… Но дома были заперты. В это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложились густо, земля вздрагивала, визжали осколки, звенели выпадающие из окон стекла, с деревьев осыпался снег. Я падал, вскакивал, снова падал, ища укрытия. Обстрел оборвался так же внезапно, как и возник. Наконец я нашел открытую дверь в пятиэтажном доме и вошел в него.

Обследовал верхние этажи. Не обнаружив людей, я спускался все ниже, пока не очутился в подвале, где оказалась целая группа польских женщин — они сидели, прижавшись друг к другу, испуганно глядя на незнакомца с фонариком, остановившегося в дверях.

— Можно мне остаться с вами? — спросил я по-немецки.

Женщины молчали, потом одна из них сказала:

— Оставайтесь.

— Тогда помогите мне закрыть входную дверь. Никого не будем впускать в дом.

Одна из женщин поднялась со мной наверх. Мы задвинули засов и вернулись в подвал.

Три дня я прожил в этом подвале. Кто-нибудь из нас каждый день, обследуя комнаты на разных этажах, приносил еду. Кто хлеб, кто консервы, кто сухари, кто сахар, кто воду. Люди, скованные страхом, обреченные на неизвестность и безделие, были лишены всякого аппетита…

Обстрелы участились и приближались. 5 февраля на рассвете я проснулся, услышав знакомый до боли, до слез, живой голос «максима»: «Та-та-та-та!.. Та-та-та-та!»

Я чувствовал, что это — наши ребята, они уже тут, за стеной дома, чуть повыше подвала. Спазма перехватила горло.

«Та-та-та-та!..»

«Н-н-н-ба-а-ах!» — Это рвется снаряд, перелетевший через дом. А потом тишина, сквозь которую слышится отдаленный гул фронта. И снова: «Та-та-та-та!» Это говорил «максим». Как не знать мне его голоса! За таким «максимом» я лежал на третий день войны на берегу Дуная в городе Измаиле и прикрывал огнем наш десант, форсировавший Дунай с целью захвата острова, который находился напротив Измаила.

И вот опять слышу его голос: «Та-та-та-та!»

Встаю, выхожу из подвала, бегу по лестнице на четвертый этаж. В чьей-то квартире подкрадываюсь к окну: передо мной заснеженное поле, по которому шеренгой бегут немцы в атаку. Они что-то кричат, кто-то из них падает в снег, скошенный «максимом». Недвижимые серые бугорки покрывают белое поле. Остальные бегут обратно.

Вот он, фронт. В трех шагах от меня.

У своих

Момент критический, крайне ответственный и крайне опасный. Фронт суров и беспощаден — это я знаю. Здесь некогда вдаваться в детали. Пулю схватить проще простого и от немцев, и от своих. Чувства захлестывают рассудок, и я боюсь той опрометчивости, которая неожиданно может стоить жизни. Я многому научен и действую обычно осмотрительно, но здесь, в трех шагах от своих, трудно сохранить душевное равновесие, ведь этого дня я ждал долгие четыре года…

«Как встретят? Выдержит ли сердце? Смогу ли сразу заговорить по-русски? Самообладание — всегда и везде — вот что необходимо…» Взял себя в руки. Быстро переодеваюсь в гражданский костюм, прихватываю из шкафа чье-то пальто, кепку.

Подхожу к окну, оно выходит в проулок. Напротив из соседнего дома, пристроившись за оконной рамой, советский автоматчик строчит по полю под косым углом. Он совсем близко. Не высовываясь из окна, машу ему белой, подхваченной здесь же на полу тряпкой. Автоматная очередь обрывается.

— Как бы мне к вам перебраться? — Мой голос прерывается от волнения.

Автоматчик смотрит на меня спокойно. У него простое, открытое русское лицо, ему лет восемнадцать.

— Спускайся вниз и перебегай. — Он осторожно высовывается из окна: — Эй, Максим, пропусти «парламентера»! — Затем подмигивает мне и скрывается за косяком рамы.

Я отхожу от окна, вынимаю браунинг. «Брать, не брать?» Документов при мне нет. Только моя бесценная записная книжка. Пистолет надо взять. Стремглав лечу вниз и подхожу к окну первого этажа. Внизу на снегу лежит, распластавшись перед «максимом», солдат. Я вижу его сверху — ватник, ушанка, две раскинутые ноги в обмотках и ботинках.