Вспомнив этот лагерный эпизод, я понял, что в любом, даже самом крайнем и безнадежном, положении нельзя падать духом и опускать руки. Жизнь — это вечное сражение!

Мне вспомнился и случай из жизни александрийского лагеря. Как-то на утреннем построении на плацу немецкий офицер скомандовал: «Коммунисты и евреи — шаг вперед!» И тогда вышел из строя один наш товарищ. Он не был ни коммунистом, ни евреем. Фашисты увезли его на расстрел. Этот героический поступок вместе с тем был бессильным протестом, порывом отчаяния и гнева. «Нет, нельзя так просто и бессмысленно отдавать свою жизнь, — думал я. — Нужно бороться, бороться до конца! Герой — кто погибнет с честью, но дважды герой тот, кто продолжает выполнять свой долг в адских условиях и сумеет остаться в живых!»

Сейчас бежать нельзя. Надо терпеливо готовить побег, постараться вырвать на свободу как можно больше узников. А для этого требуется получше разобраться в обстановке и изучить врага.

В госпиталь непрерывно поступали немецкие офицеры. Я наблюдал за ними, стремился изучить характеры, привычки, вкусы. Среди офицеров попадались и австрийцы. Родом из альпийских деревень, вскормленные тирольским сыром и молоком, они в большинстве своем были добродушными, и их физиономии были даже весьма привлекательными. Эти люди не вызывали у меня чувства Страха или неприязни. Другое дело офицеры-арийцы, люди, так сказать, «чистых голубых кровей». Их разительно отличали от австрийцев лающий металлический голос, холодный взгляд, жестокость. Общаться с этими «гордецами» было чрезвычайно опасно, и даже в их обличии была нескрываемая враждебность.

Все они, конечно, считали себя представителями «высшей расы», верили в свое высокое предназначение, перешедшее к ним якобы от предков и дававшее им право властвовать над всеми людьми на земном шаре. Многие раненые читали книгу своего фюрера «Майн кампф» («Моя борьба») и фанатически исповедовали националистический девиз: «Германия, Германия превыше всего! Только мы — немцы — господствующая в мире нация, мы самые цивилизованные, самые культурные, все остальные народы — полуживотные».

Иногда, наслушавшись в палатах такого бреда, я останавливался в коридоре возле Пауля и пытался, глядя на него, найти в нем хотя бы одну миллионную долю подтверждения гитлеровской «теории» о превосходстве арийской расы. «Пауль — сверхчеловек!» Смешно было даже подумать об этом. А то, что гитлеровцы его, Пауля, считали представителем «высшей расы», для него самого не имело ровно никакого значения. Все помыслы сосредоточивались на осуществлении единственной цели — как бы поменьше поработать, повкуснее пожрать, побольше выпить шнапса, а потом завалиться спать.

Звериная фашистская идеология развращающе действовала на молодых немецких офицеров и превращала их в свору убийц. Да, убийство у них возведено в ранг дела чести и почета — это их профессия. За зверства, истязания, уничтожение людей немецким извергам на грудь вешались Железные кресты!

Нисколько не стесняясь, а даже, наоборот, хвастая друг перед другом, они рассказывали, как расстреливали и пытали советских людей.

Сцены массовых казней, расстрелов обычно запечатлялись немецкими офицерами на пленках и фотографиях, которые они с большим удовольствием показывали друг другу в палатах, посылали домой. На снимках можно было увидеть убитого советского милиционера с вырезанной на груди пятиконечной звездой, сожженных в церквах школьников, клейменных каленым железом военнопленных…

И после демонстрации таких фотографий гитлеровцы могли преспокойно есть, пить, распевать песни.

Мне бросилась в глаза и их жадность, эгоистичность, мелочность. Если один у другого попросит сигарету, то, конечно, только заимообразно, возвращая же долг, он отдавал сигарету непременно той же марки. Когда возвратить было нечего, он платил стоимость сигареты. Такова была норма их отношений. Это никого не удивляло, было вполне обычным, общепринятым.

Однажды в офицерской палате я услышал из уст молодого лейтенанта восторженную тираду. Держа в руках письмо из дому, он воскликнул, обращаясь к майору: «Господин майор! Моя крошка Эльза (речь шла о его жене) пишет, что ей в день рождения преподнесли 97 роз. Еще бы три, было бы ровно 100!» Как о само собой разумеющемся он сообщил, что его жена пересчитала все принесенные ей в подарок цветы, и добавил еще такую фразу: «Живых роз было 80, а бумажных — 17». — «А много было гостей?» — спросил майор. «Двенадцать человек», — сделав ударение на цифре, улыбнулся лейтенант. И тут же, заметив, что я стою со шваброй в руках рядом с его кроватью, крикнул: «Ходи, ходи, Иван! Пошель!»

Немцам, которых я увидел здесь, была свойственна слащавая сентиментальность, чувствительность, не имеющая ничего общего с подлинным человеческим чувством. Дешевая слезливость уживалась у них с душевной черствостью и аморальностью.

Истые нацисты, воспитанные «гитлерюгенд» (организация фашистской молодежи), самодовольно ухмылялись, делились своими похождениями, рассказывали о том, как сиживали в мюнхенском публичном доме, развлекаясь с толстыми блондинками, громко рассказывали похабные анекдоты.

Среди офицеров я встречал и матерых шпионов, побывавших в советском тылу. Слушая их похвальбу, я старался запомнить их фамилии и все ими сказанное. К счастью, ни заключенные, ни администрация не знали, что я владею немецким языком, а между тем пребывание в офицерских палатах помогало мне шлифовать знание языка, обогащать лексику, в скором времени я стал четко различать диалекты.

Конечно, среди немецких офицеров были и высоко порядочные люди, образованные и культурные, которые сознавали всю пагубность тоталитарного преступного гитлеровского фашистского режима для всей нации с 1933 года, когда Гитлер затеял кровавую вакханалию по всей Германии, уничтожая евреев, и особенно трагично для немецкого народа обернулась авантюра Гитлера, когда он, возомнив себя сверхчеловеческим гением, упиваясь военными успехами на Западе, оккупируя одну за другой страны Европы, решил нагло вторгнуться в 1941 году на территорию Советского Союза, надеясь на легкую победу. Правда, их откровенные взгляды да гитлеровский режим и военную обстановку они высказывали друг другу не в палате открыто, при всех, а в туалете.

Были и такие офицеры, которые относились ко мне с сочувствием, говорили: «Иван, хорошо!» и под видом пищевых отбросов Подсовывали мне еду, что было весьма кстати…

Жизнь в немецком госпитале шла своим чередом, и мы — сорок пять заключенных — продолжали тянуть свою тяжелую лямку. Кода-ленинградец по совету Цвинтарного на вокзале при разгрузке Эшелонов с ранеными забирал у мертвых немцев оружие и, возвращаясь в госпиталь, рискуя жизнью, украдкой прятал его в огромный ящик для бинтов и мусора, стоявший во дворе. Это оружие маляр «дядя Коля» — подпольщик Филипп Демьянович Скрипник — тайно вывозил с территории госпиталя и прятал в городе в укромном месте, как говорится, «на черный день». Таким образом, в городе у вас образовался небольшой склад оружия, которое мы собирались Использовать после побега. Бойко занимался разработкой плана наших будущих действий. Я во всем помогал Цвинтарному и Бойко и по их совету еще пристальнее присматривался ко всему, что происходило вокруг нас, и прежде всего в офицерских палатах.

Теперь находившиеся здесь раненые обсуждали между собой проблемы, рожденные войной.

«Каждый новый ребенок высшей арийской расы — это подарок Гитлеру!» — кричали немецкие газеты. Яркие сторонники идей искусственного выведения чистопородной арийской расы печатали статьи о необходимости мероприятий, при которых «самый достойный Мужчина» мог бы оплодотворять множество женщин, а остальные должны были бы удовлетворять свой половой инстинкт с помощью специальных государственных институтов проституции; одним из таких проповедников был некий профессор X. фон Эренфельз.

Предприимчивые тыловики, ссылаясь на этот «приказ», принуждали к сожительству жен и невест фронтовиков. Тревожные вести приходили к раненым офицерам в письмах из дому. Многие не без оснований беспокоились насчет верности своих жен…