Потом волосы перестали вылезать, и он не знал, почему.

Каннинг передвигался с трудом. Его спина скрючилась, а грудь сжалась, и по ночам ему было больно кашлять. Тогда он вставал с кровати, вытаскивая ноги из грязной простыни, и ковылял через всю комнату к покосившему столу, где стояла шкатулка.

Шкатулка, благодаря которой он жил вечно.

Уолдо Каннинг открывал ее, и его старые, наполовину отмершие пальцы чувствовали золотую резьбу крышки. Там была картинка — очень красивая, он помнил, что красивая, но вот теперь никак не мог понять, что именно она изображала.

Его глаза уже не были в состоянии рассмотреть.

Уолдо Каннинг улыбался, вспоминая, как наполнял свою шкатулку. Старик опускал пальцы внутрь и перебирал то, что в ней лежало.

В эту ночь шел дождь — сильный, холодный, и Уолдо продрог. Он кутался в платок, шерсть давно истерлась, оставив только прожилки. Потом долго стоял над спиртовкой, прикасаясь пальцами к металлической кружке, в которой закипала вода.

Сперва ее поверхность была холодной и влажной, как дождь снаружи, потом начала теплеть.

Уолдо нравилось думать о том, что смерть не властна над ним.

Старик знал, это правда — он пережил всех сверстников, и из своей маленькой каморки в полуподвале наблюдал, как взрослели, старились и умирали люди. А сам оставался жить.

Потом кружка раскалилась, и ему стало больно; но все же прикосновение жаркого металла казалось очень приятным в промозглой комнате, в которую из щелей в окне заливал дождь.

Тогда он стал держать руку возле кружки, чувствуя ее тепло, и время от времени, исподволь, украдкой, как маленький ребенок, дотрагивался пальцами до раскаленной поверхности.

Уолдо любил детей.

Во дворе всегда их было много — и им всегда было нечем занять себя. Ходили группками и были рады любой компании. И тогда Уолдо поднимался к ним и начинал говорить.

И они отдавали ему свою жизнь, делая бессмертным.

Старик приводил сорванцов в маленькую комнатку и показывал вещи, которые собрал. Их было немного, он уже не мог рассмотреть, что из себя представляют его трофеи, и дети сами рассказывали ему.

Они много говорили Уолдо, и многое отдавали.

Старик услышал, как за стенами прогрохотал гром, и зябко поежился. Потом перепончатые уши уловили шум булькающей и вскипающей воды.

Он улыбнулся.

Ноги шаркали по полу, когда Уолдо Каннинг брел к столу со своей шкатулкой. Ручка у кружки тоже была металлической, и он обернул ее тряпкой, чтобы не обжигать пальцы. Его потрескавшиеся губы умакивались в кипяток, он пил, и чувствовал, как начинает согреваться изнутри.

Зачем жил старик?

Что доставляло ему радость?

К чему стремился?

Уолдо Каннинг не задавал себе этих вопросов — больше не задавал. Когда за маленьким окном, находившимся на уровне земли, светило солнце — он выходил, все так же кутаясь в протертый шерстяной платок, и с умиротворением сидел на скамейке, чувствуя, как теплые лучи насквозь прогревают иссохшее скрюченное тело.

В те дни, когда было особенно тепло, он снимал накидку, и потом долго и с удовольствием вспоминал о таких прогулках.

И там его обступали дети. Он любил детский смех, их голоса — старик не мог бы распознать по лицам своих маленьких друзей, но голоса — голоса он никогда не путал.

Уолдо слышал их и сейчас, когда перебирал сухими скорчившимися пальцами содержимое шкатулки. Он помнил, что говорил ему каждый из них — двадцать лет назад, тридцать, очень давно.

Все они были здесь — в маленькой комнатке. Они окружали его, говорили с ним, а он отвечал.

Уолдо не знал, отчего дети так доверяют ему, и не пытался понять.

Его руки нащупали что-то очень холодное, круглое и наполовину сломанное. Он снова улыбнулся.

Старик вспомнил маленькую девочку, которая всегда говорила тихо и неуверенно. Малышка тоже сидела здесь, в этой каморке, и пила кипяток из металлической кружки. Ветер ударил в стекло, Уолдо Каннинг поежился.

Все они умерли — и мальчики, и девочки, умерли очень давно, и только их голоса звучали в его стенах, разговаривая с ним. Они тянули к шкатулке маленькие детские ручонки, пытаясь открыть крышку и забрать оттуда то, что положили в нее.

В такие дни Уолдо боялся — ему казалось, что кому-нибудь из них удастся это сделать, удастся забрать маленькие вещицы, такие приятные на ощупь, забрать их себе — и тогда он, Уолдо, умрет.

Он забирался на кровать, закрываясь с подбородком порванным одеялом, и смотрел на свою шкатулку.

Но никому не удалось ее открыть, и Уолдо Каннинг снова успокаивался.

Да, они все умерли — даже те, кто оставались в живых. Умерли давным-давно, когда оставили ему свою жизнь, в надежде, что когда-нибудь смогут за ней вернуться.

Но никто не возвращался.

Кружка остыла, пока он пил кипяток, и остаток воды был тепловатым и противным. Уолдо Каннинг хотел вновь разогреть ее, но потом передумал.

Ему вообще уже ничего не хотелось — вот уже много, много лет.

Он лег на кровать, накрывшись рваным одеялом, и лежал так с открытыми глазами.

Франсуаз подняла голову из воды, и ее роскошные каштановые волосы взметнулись, поднимая облако мелких блестящих брызг.

Девушка улыбнулась.

Затем она начала выходить из воды — высокая и притягательная, и узкий ярко-красный купальник плотно обтягивал роскошное сильное тело.

— А ты неплохо здесь устроился, Майкл, — сказал Родерик Калленти, кладя в рот кусочек сухарика.

Я улыбнулся.

Франсуаз подходила к нам, вытирая волосы большим махровым полотенцем. Яркое солнце заливало площадку перед бассейном, веселые световые блики играли в прозрачной воде.

Демонесса села напротив меня, заложив ногу за ногу, и с наслаждением откинулась на спинку, расправляя тело и поднимая высокую грудь.

— Что-нибудь угодно, мадемуазель? — спросил слуга-элементаль, склоняясь над ней.

— Нет, Герцог, можете идти. Спасибо…

Птицы радостно щебетали в вершинах деревьев, на дальней дорожке, садовник рыхлил землю под огромными ярко-оранжевыми цветами.

— Прекрасное утро, Майкл, — промурлыкала Франсуаз, потягиваясь. — О чем вы говорили?

Родерик Калленти поймал себя на том, что краешком глаз рассматривает ее полуобнаженное прекрасное тело, и застыдился.

— Только не говори, что я тебя смутила, — засмеялась Френки. — Дай-ка мне пончики, Майкл.

Ее острые белые зубы впились в нежное тесто, масляный сок потек по подбородку.

— Уверена, твоя жена тоже любит купаться.

— Моя жена любит есть пончики, — отозвался Род. — Она ест их в три раза меньше, чем ты, и говорит, что бережет фигуру.

Он не стал продолжать, но было ясно — диета не очень помогла госпоже Калленти оставаться стройной и хорошо выглядеть в купальнике.

— Я говорил Майклу, какой у вас хороший особняк, — произнес Род, стараясь замять ситуацию, которая показалась ему неловкой.

Франсуаз потянулась к столу и забрала себе всю тарелку с пончиками.

— Мне у вас нравится — всегда так приятно и спокойно.

Он невесело улыбнулся.

— Честно сказать, не хочется уходить домой.

— Это лучше, чем проводить время в баре, — заметил я. — Ты знаешь, мы всегда рады тебя видеть.

Родерик Калленти кивнул — он не любил никому досаждать своим обществом, боясь стеснить и наскучить.

— У вас с Лаурой тоже чудесный дом, — заметила Франсуаз, вытирая ладонью масло, капавшее с подбородка в ложбинку между высокими грудями. — Лаура прекрасная хозяйка. А Лиандр и Милосса — любой отец мог бы мечтать о таких детях.

Демонесса ободряюще ему улыбнулась. Родерик быстро кивнул головой, потом повернулся ко мне. Его пальцы были сцеплены, и он нервно перебирал ими.

— Прости, что свалился вам на голову без предупреждения, — пробормотал Калленти. — Вы еще даже не позавтракали.

— Оставь, — сказал я. — Или тебе не нравится, как готовит Тереза?

Родерик смущенно улыбнулся. Потом решил, будто я обижусь, если он откажется от угощения; и схватил со стола первое, что попалось под руку.