— Да, — ответил я. — Френки — вот она.

Девушка улыбнулась и помахала в воздухе пальчиками.

— Не умничай, я сказал, — повторил парень. — Я Фаруг. Когда у таких людей, как Элдарион, возникают проблемы, они идут ко мне.

— Вот как? — насмешливо спросила Френки. — Ты — главный в этом городе чаек?

— Может, и нет, — отвечал вопросительный знак. — Но я крутой. И я объясню вам, почему нельзя наезжать на Элдариона.

— Крутой, — задумчиво произнесла Френки. — Это когда яйца пять минут варятся?

— Ну, — ответил он. — Наверное.

— Это был такой хороший день, — печально произнес я. — Вечерело. Мы разговаривали о поэзии и о Канте. Разве необходимо все это портить?

— Необходимо, — твердо ответил вопросительный знак.

— Ладно, — решительно произнесла Френки. — Парень с вареными яйцами. Уходи и передай Элдариону, чтобы забыл о рукописи Багдади. Пусть издает гоблинские народные сказки. За них никому не придется платить гонорары.

— У меня вареные яйца? — удивился ее собеседник.

Очевидно, нить разговора от него все-таки ускользнула.

Меня всегда удивляло — насколько непонятливыми бывают люди.

— Фаруг! — закричал третий человек, до сего времени хранивший молчание.

Правда, неподвижность сохранять ему не удавалось; он вертелся на месте так, словно ему в пятую точку вонзили рыболовный крючок. И время от времени подергивали за леску.

— Дай я порежу эту стерву!

— Нет, — обреченно произнес я. — Зачем. Зачем было это делать?

— Давай, — кратко распорядился Фаруг.

Третий вопросительный знак бросился вперед. В его руке появилось нечто, что можно было издалека принять за шестой палец. На самом деле, это оказался нож — не очень длинный, с выемкой на лезвии и утяжеленной рукояткой-кастетом.

— Милая штучка, — похвалила Френки.

Девушка не двигалась, пока парень мчался на нее. На всякий случай, я отошел подальше — пятна крови не идут моему серому костюму.

Френки протянула ладонь, перехватила запястье парня и вывернула его.

Он бежал так стремительно, что сам вогнал нож глубоко себе в живот.

Демонесса опустила руку, заставляя делать то же самое кисть парня, с зажатым в ней ножом. В теле вопросительного знака открылось широкое отверстие, не предусмотренное природой. Последняя здесь дала маху — дыра в животе очень пригодилась бедняге. Из нее здорово вываливались внутренности.

— Ой, — виновато сказала девушка.

Она отступила в сторону так ловко, что ни одна капля крови не попала на ее одежду.

— Вот что бывает, когда мальчики играют с острыми предметами! Разве мама тебя не учила, что так делать нехорошо?

— Ты!

Парень попробовал закричать, но у него возникли проблемы с уровнем громкости.

Сложно изрыгать слова, когда твой желудок роняет кишки.

— Фаруг, она меня ранила…

Двое его товарищей начали отступать. По всей видимостью, они собирались бежать за помощью; миль этак за сто, или еще дальше.

— Нет, бедняжка, — проворковала девушка. — Я тебя не ранила. Я тебя убила. Только ты еще этого не знаешь.

Парень с распоротым животом прошел насколько шагов — то ли по инерции, то ли надеялся, что сможет куда-то прийти.

— Здесь неподалеку больница, — подсказала Франсуаз. — Может, они и помогут тебе… Прожить еще минут пять.

Парень рухнул на асфальт, погребя под собой гору вывороченных внутренностей.

— Что же, Майкл, — девушка пожала плечами. — Похоже, нам придется искать ландо в другом месте.

— Красивый дом, — заметила Френки, поднимая голову. — Может, ты был неправ, представляя мансарду Багдади в виде грязного чердака.

— Я всегда прав, Френки, — ответил я. — Только правда часто прячется за изящным фасадом. Погляди на себя. Кто бы мог подумать, что под внешностью красотки скрывается такая стерва.

— Надо мне в глаза заглянуть, — пояснила девушка.

Дом был выстроен еще в конце прошлого века; в те времена красоте и изяществу в мелочах уделяли такое же внимание, как сегодня спортивным новостям. По краям фасада тянулись декоративные башенки из сверкающего металла, и флюгера в форме соколов украшали их.

— Понимаю, почему Багдади выбрал этот дом, — сказала Франсуаз.

— Вишенка, — произнес я. — Тебя так же просто восхитить, как провинциалку в большом городе. Серхио поселился здесь, так как квартплата была маленькой.

Серая кошка переходила нам дорогу; Френки посмотрела на нее, и та, мяукнув, испуганно нырнула в кусты.

— Не терпится смешать его с грязью? — спросила девушка.

— Нет… Но я не люблю, когда толпа начинает расхваливать тех, кто этого недостоин.

Дом разлапливался четырехугольником, — похожий на гигантского неуклюжего краба, выбравшегося на берег. Темный провал арки вел во внутренний дворик; день склонял голову к вечеру, и здесь уже царил полумрак.

— В таких зданиях красивым бывает только фасад, — заметил я. — Это как внешность человека и его душа.

Арочный проход закончился, раскрывшись над нашими головами четырехугольником неба.

— Да, — произнесла Френки, осматриваясь. — Я видела подземелья, которые выглядели привлекательнее.

Вокруг копошились люди.

Двор походил на старое, заброшенное помещение склада, где там и здесь разбросаны забитые ящики; и сами они уже не помнят, что находится в них.

— Ты говорила о тюрьме, Френки, — заметил я. — Разве все эти люди не живут в своей собственной?

— Они свободны, — коротко ответила девушка. — Нам сюда.

— Разве? — спросил я. — Думаешь, у них есть шанс выбирать, где им жить и чем заниматься? Здешние стены — такие же кандалы. Но узник надеется, что когда-нибудь окажется на воле; а эти? Даже не мечтают выбраться из душного дворика, и вдохнуть иной воздух, кроме пропитанного запахом неисправных газовых горелок и дешевой еды.

— Человек всегда свободен, — ответила девушка.

Подойдя к двери, на мгновение она остановилась, не решаясь дотрагиваться руками; потом пнула ногой. Створка открывалась на себя; но от удара качнулась и приотворилась.

— Только когда человек смиряется с положением раба, он им становится.

— Это происходит очень быстро, — заверил я.

Лестница походила на кишку какого-то чудовищного морского змея, в недра которого мы попали. И пахло здесь так же.

— Известно, что самые прекрасные из цветов лучше растут в навозе, — заметил я. — Не думал, что к стихам это тоже относится.

Мансарда, в которой жил Серхио Багдади, и где он вышибил свои поэтические мозги, находилась под одним из фигурных флюгеров. Потолок был настолько низок, что приходилось нагибать голову.

— Как здесь можно жить? — процедила девушка.

— Тот, кто привык склоняться перед жизнью, — ответил я. — Проводит ее в согнутом состоянии. «Если же мы верны чертежу, головой достаем до звезд».

Мне не хотелось верить, что Серхио мог оказаться иным. Я представлял его спившимся, больным человеком, который проводил дни то в окружении прихлебателей, то, в горячечном бреду, строчил странные стихотворения.

Однако картина, представшая нашим взорам, оказалась чересчур отвратительной даже для меня.

Мансарда не была опечатана; да и зачем, если смерть поэта все считали самоубийством. Видимо, вещи, которые принадлежали Багдади и могли иметь в связи с этим хоть какую-то ценность, тоже покинули тусклое, неприветливое помещение. Все, что осталось — мебель, какие-то книги, в запачканных обложках и вовсе без них; засаленные подушки; зеркала и занавеси; пыль.

— Осторожнее, Френки, — предупредил я. — Здесь могут быть клопы или клейвосские уховертки.

Именно так представляешь себе притон самого опустившегося наркомана; ничего прекрасного, ничего возвышенного — только грязь и еще раз грязь.

Я сложил руки на груди.

— Что-то не хочется проводить здесь обыск, — сказала Френки.

— Знаешь, — негромко произнес я. — Все же я сказал неправду. Багдади мне неприятен не потому, что когда-то, в школе, меня заставляли учить наизусть стихи.