— Недавно, сэр, я имел удовольствие повстречать лейтенанта вашего флота Моуэтта, который очень хотел, чтобы я встретился с вами, передал его глубочайшее уважение, узнал, как ваши дела, и сообщил, что сам он в госпитале в Нью-Йорке, уже идет на поправку.

Давным-давно Моуэтт был одним из мичманов Джека, а Лоуренс встретился с ним в связи с убийственной схваткой, в ходе которой «Хорнет» потопил «Пикок». Когда они заговорили о молодом человеке, которому щепой от фальшборта «Пикока» сломало три ребра, стало ясно, что Лоуренс и Моуэтт отлично поладили за время долгого путешествия от реки Демерара, и Лоуренс был добр к раненому лейтенанту. На сердце у Джека стало легче — к Моуэтту он был сильно привязан.

Прошло пять минут, затем еще пять, последовал новый кофейник; в конечном счете вошел Чоут и выгнал посетителей. Джек вернулся к своей подзорной трубе, Эванс — к выпотрошенной «Конституции», а Лоуренс — к «Чезапику».

Прошло утро и часть дня, дня яркого и бодрого, и, наконец, явился Стивен, все еще хмурый и тяжелый, осоловелый от сна.

— Ты выглядишь намного лучше, Джек, — сказал он.

— Да, и чувствую себя тоже. «Шеннон» заглянул в порт этим утром, обнаружил, что птички упорхнули: все, кроме «Чезапика» и…

— Ты слышал это? — сказал Стивен, направляясь к окну.

— Тоскливо кричащую птицу?

— Плачущая горлица — вот она летит. Я мечтал увидеть ее. Джек, прости, мне нужно идти. Диана пригласила меня на обед с Джонсоном и Луизой Уоган.

— Я полагаю… полагаю, с ней все в порядке? — спросил Джек.

— Да она просто цветет, благодарю. Очень интересовалась тобой, — сказал Стивен. Возникла пауза, но Стивен ничего не добавил. Джек подождал и, когда стало ясно, что Стивен ничего больше не скажет, спросил:

— Воспользуешься моей бритвой? Я правил ее этим утром до тех пор, пока она не стала разрезать волосок на четыре части.

— О нет, — сказал Стивен, проведя рукой по худому щетинистому лицу. — И так сойдет. Я брился вчера или позавчера.

— Но ты забыл о рубашке. На ней кровь — кровь на воротничке и манжетах.

— Это не важно. Я надену сюртук. Сюртук выглядит очень представительно, я снимал его перед операцией. Очень даже занимательной операцией.

— Стивен, — сказал Джек искренне, — будь паинькой хоть раз, именно сейчас, порадуй меня! Я буду очень несчастен, если один из моих офицеров, обедая во вражеском городе, не будет выглядеть аккуратно. Могут подумать, что он был побит и не испытывает гордости за свою службу.

— Хорошо, — вздохнул Стивен и взял бритву.

Выбритый, причесанный и аккуратный, Стивен спешил через город: свежий воздух прочистил затуманенный мозг, и к концу прогулки тот практически полностью вернулся в распоряжение хозяина. Пришел доктор загодя, чему очень обрадовался — потому как часы на пресвитерианской церкви — отличавшиеся от прочих часов в Бостоне настолько, насколько пресвитерианская доктрина отличалась от прочих религиозных доктрин — заставили его запереживать. В действительности же он пришел настолько рано, что даже некому было его встретить. «Господа еще одеваются», — сообщила монументальная рабыня, сопровождая визитера в пустую гостиную.

Постояв там некоторое время и полюбовавшись на картинки Джонсона: белоголовый орлан, каролинская синица-гаичка, его старый знакомый черношеий ходулочник, Стивен вышел на длинный балкон — узнать будут ли видны с него какие-нибудь еще уличные часы — ни он, ни Джек часов не имели.

Одни такие часы нашлись — далеко вниз по улице, но их заслоняла группа рабочих на дальнем конце балкона, поднимавших известь и песок для какого-то ремонта. Повытягивав некоторое время шею, Стивен бросил это занятие — в конце концов, что значит время? Немного поодаль в другом направлении, где занавески колыхались в раскрытом окне, Стивен услышал так хорошо знакомый оттенок упрека в голосе Дианы, которая взяла Джонсона в оборот. В более джентльменском настроении Стивен сразу бы ушел, но подобного настроения у него не наблюдалось, и вскоре до него донесся крик Джонсона:

— Боже мой, Диана, иногда ты орешь так, будто тебя режут!

Голос был громкий и раздраженный. Следом хлопнула дверь. Стивен тихо ступил обратно в гостиную, и к моменту прихода Джонсона — сердечного, радушного, наружно спокойного, — уже изучал грифа-индейку. «А ты неплохой притворщик, как я посмотрю», — сказал про себя Стивен.

— Конечно, это очень способный человек, — уже вслух заявил он. — Художник показывает нам не птицу, потому что ни у какой птицы нет такой потрясающей отчетливости в каждой детали, но саму платонову идею птицы, визуальный архетип грифа-индейки.

— Именно так, — согласился Джонсон.

И они проговорили о грифе-индейке и белоголовом орлане, гнездо которого Джонсон надеялся увидеть в воскресенье на землях своего друга в штате Мэн, вплоть до прихода миссис Уоган и Майкла Хирепата. Одновременно через другую дверь вошла Диана Вильерс, и Стивен отметил, что, хотя Уоган принарядилась особо тщательно, Диана победила без труда. На ней было легчайшее, синее-синее платье прямо из Парижа, и на этом фоне бостонский фасон Уоган выглядел грубым и провинциальным, кроме того, вокруг шеи Дианы обвивалось такое ожерелье из сине-белых алмазов, какие Стивен почти никогда не видывал, с огромным камнем посередине.

Еще прежде, чем они сели обедать, ему стало ясно, что налицо конфликт между Вильерс и Уоган с одной стороны, и Вильерс и Джонсоном с другой. А пока они ели суп (превосходный bisque de homard [38]), также стало понятно, что между Джонсоном и Луизой есть связь. Они прилагали все усилия, чтобы скрыть это, но временами были слишком формальны, а временами — слишком фривольны, и фальшь все время пробивалась. Место Стивена хорошо подходило для наблюдения за ними, поскольку стол, за которым все обедали, был прямоугольным, а он в одиночестве занимал середину длинной стороны. Хирепат и Луиза сидели напротив него, а Диана и Джонсон на противоположных концах и Уоган — справа от Джонсона. Исходя из несколько неестественной позы Джонсона, Стивен был вполне уверен, что тот прижимается к ноге Уоган и ей, судя по веселому, оживленному лицу, это нравится.

Зачастую Стивен вел себя за столом молчаливо и отстраненно. Диана давно это знала, и основные усилия во время супа, а также последовавшего за ним блюда, направила на то, чтобы развлечь Майкла Хирепата. Стивен знал, что Диана едва знакома с Хирепатом, и был удивлен живостью ее разговора, дружеским, шутливым тоном, анекдотом, по меньшей мере двусмысленным. Содержание его стоило счесть либо глупым, либо неприличным. Хирепат был удивлен не меньше, но как человек воспитанный, сдерживался, отвечая почти в той же манере, насколько позволяли его навыки и способности. Обед еще только начался, а Диана уже неоднократно наполнила ему бокал, и к моменту, когда подали палтус, Майкл начал собственный рассказ, единственный, который смог вспомнить. Но на полпути, ему похоже пришло в голову, что концовка граничит со скабрезностью, и, бросив тревожный взгляд на Стивена, он закончил совершенно нелепым, но невинным финалом.

Обескураженный, он замолчал и, оказавшись среди почти немых соседей, Диана была вынуждена развлекать их. Уверенность не покидала ее ни на мгновение, она наполняла бокалы все снова и снова — Стивен заметил, что и сама Диана не уклонялась, а пила наравне со своими гостями, и выдала им подробнейший отчет о поездке в Новый Орлеан. Рассказ не был ни особенно интересным, ни забавным, но помогал создать достаточно убедительную видимость оживления на ее конце стола — никакого неловкого молчания. Очевидно, у нее была большая практика развлечения собравшихся во время длинного обеда: и все же из сути ее разговора Стивену казалось, что на них в основном присутствовали деловые люди и политики, а гораздо чаще и те, и другие. Куда подевалось ее быстрое, саркастическое, непринужденное остроумие, умение превратить скользкую фразу в великолепно подходящую для компании?