Солнце, давно перевалив зенит, клонилось к закату, растягивая тень, что неслась впереди колесницы, намертво пришитая к ней и, в тоже время, вечно недостижимая.

Возница миновал Мелитские ворота Афин, и его пришлось отпустить: сложно будет колеснице развернуться в узких улочках района Коллит. Здесь уже недалеко и совсем скоро Демад постучался в дверь эсхинова дома. Открыл раб-домоправитель.

– Хозяин дома? – тоном, не терпящим промедления, задал вопрос Демад.

– Нету господина, – важно ответил раб.

– Где он? Отвечай быстрее!

– Он отправился к Эвбулу, – заторопился раб, – к почтенному Эвбулу. На симпосион.

– Немедленно пошли кого-нибудь за Фокионом Честным, пусть прибудет к Эвбулу, да пошевеливайся, – резко распорядился Демад и, почти бегом, заторопился прочь.

* * *

– Один к одному? Уволь, Эсхин, как не противно тебе всюду подражать этим северным варварам? Мы здесь одни, кто оценит это раболепие? Сначала вино в равных долях с водой, потом прикажешь нацепить длиннорукавные рубахи, а дальше что? Штаны надеть велишь?

– Ну что ты, уважаемый Эвбул, – с усмешкой пробасил высокий мощный муж, расслабленно возлежавший перед резным столиком с закусками, – штаны, это по-скифски.

– По-скифски?! – ужаснулся Эвбул, немолодой лысоватый толстяк, поглаживавший ухоженную бороду пальцами, на каждом из которых красовалось по дорогому перстню, – ни за что! Я растянусь на полу, едва пригубив неразбавленное пойло.

– Оставь его, Эсхин! – хохотнул один из гостей, – он нам еще нужен.

– Пожалуй, да, – согласился Эсхин, бывший актер, а ныне известный каждому оратор и лидер всех афинян, кто противился войне с македонянами, – но что за слова слетают с твоих уст, Эвбул? Уж не ослышался ли я? Ты называешь наших уважаемых друзей "варварами"?

– Это тебе они друзья, – буркнул толстяк, – одни убытки от них. То все дружно кричат: "Давай встанем за Филиппа! Нет войне с Филиппом! Война – разорение казны!" То вдруг оказывается, что необходимо вложиться в общее для всех эллинов дело, щедро поддержав его монетой. Да ладно бы просто поддержав! Нет, ведь нужно, как всегда и везде лезть первыми! Коринф за счет государства поставляет пятьсот щитов, а мы поставим тысячу. Зачем? Зачем вечно за счет государства? Или граждане афинские обнищали настолько, что гоплитское снаряжение приобрести не могут? Так им надо тогда, не в Азию идти, а побираться. Все в бочки, к Диогену!

– Но согласись, изящно получилось, – перебил Эвбула юноша в белоснежном некрашеном хитоне, – Демосфен столько сил угрохал, чтобы уговорить всех, пустить часть средств казны на военные расходы. Он-то войну с Македонией предполагал, а вовсе не то, что в итоге вышло!

В отличие от остальных симпосиастов, молодой человек не лежал, а сидел на краю ложа, занятого стройной темноволосой девушкой в золотистом хитоне. Говоря речь, он не смотрел на толстяка, целиком посвятив себя прелестнице соседке, запястье которой покоилось в его ладони.

Эвбул, хранитель государственной казны, не первый год избиравшийся на эту должность, лишь тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Каким боком не повернись, всюду война. Не будет войны с македонянами – будет за македонян. Куда катится Эллада? Сколько трудов впустую...

– О, да! – раздался сильный и распевный насмешливый женский голос, – снова война, едва мужчина в дом успеет возвратиться, опять за щит берется, да и был таков! Любовники – и те, как будто вымерли!

Продекламировала эти аристофановы строки женщина, уже немолодая, но никак не старуха. Более того – узнавший ее возраст, непременно уронил бы наземь челюсть, ибо не дал бы ей и сорока. Между тем, Мнесарет, Золотой рыбке, перевалило за пятьдесят, а слава ее, гремевшая по всей Элладе, придя еще в юном возрасте, с годами лишь разрасталась, как снежный ком, множась сплетнями и небылицами, кои на все лады горазды сочинять бесчисленные поклонники и, куда уж без них, завистники с недоброжелателями. Фигура Мнесарет и до сего времени сохранила стройность, не отвергая взгляд ни худобой, ни обрюзглостью и лишь немногим уступала юным девушкам, таким, как загорелая не по афинской моде красавица, присутствовавшая на симпосионе. Хоть и жирок имеется под кожей, но в меру, столько, сколько надо, и там, где следует, ибо не дело женщине быть плоской, как доска. Гладкая кожа отливала золотистым, именно она дала Мнесарет прозвище. Вернее, даже два, но первое из них – Золотая рыбка – употребляли немногие. Гораздо известнее второе. Таким женщину могут наградить лишь женщины, чья зависть к чужому совершенству, выплескиваясь через край, превращается в презрительную кличку – Фрина. Жаба. И лишь поистине выдающаяся способна носить ее с высоко поднятой головой, превратив в имя.

Фрина. Знаменитая гетера, любовница Праксителя, она стала для него воплощением пенорожденной Афродиты, и мастер первым решился изобразить богиню обнаженной, за что едва не поплатилась модель, обвиненная в кощунстве и святотатстве. Это случилось совсем недавно, шесть лет назад. В суде Фрину защищал оратор Гиперид, сторонник Демосфена и, исчерпав перед судьями, горящими желанием растоптать безбожницу, все доводы и аргументы, он просто сорвал с нее одежду. И судьи ахнули... Столь совершенное тело не могло содержать несовершенную душу.

Гетера, в изящные руки которой деньги попадали с такой же легкостью, что и покидали их, слыла безмерно легкомысленной. Близость к Гипериду не являлась в ее глазах достаточным основанием, чтобы отказаться от посещения симпосиона его политических врагов, куда она явилась не одна, а с дочерью давно умершей подруги. Много лет назад Фрина устроила ее, рано осиротевшую, в то единственное место, где юная девушка, оставшаяся без средств к существованию и защиты, не пропадет, а получит возможность самостоятельно обустроить свою жизнь в мире безраздельной власти мужчин. То место, которое когда-то покинула сама Фрина – коринфскую школу гетер. Теперь они часто появлялись вместе, словно мать и дочь.

– Уж кто бы о любовниках тут плакался! – прогудел Эсхин, растянув рот до ушей – ты, Фрина, мужской лаской обделенная? Да у тебя, бесстыдница, мужчин перебывало больше, чем ушло на персов. Когда мы о войне беседуем, пусть бабы помолчат!

Гости рассмеялись.

– Ах так? – притворно рассердилась Фрина, – смотри, Эсхин, дождетесь, вспомним Лисистрату! Ты со мной, Таис?

Юная подруга Фрины улыбнулась и подхватила:

– Да если надо, хоть сейчас готова я продать браслеты и... напиться допьяна!

– Вот так, Эсхин. Коль ничего от нас не нужно вам...

Бывший актер соскочил с ложа и, приняв театральную позу, включился в игру:

– Что говоришь – не нужно? Нужно до смерти! Ах, глупая! Зачем ты это делаешь? Послушавшись подруг, меня ты мучаешь, да и себя изводишь.

– Мне и дела нет! – отмахнулась Фрина.

– Нет дела до того, что вышивание твое растащат куры?

– Пропадай оно!

– И Афродита от тебя давно уже не видит угожденья, – Эсхин подвигал тазом вперед-назад, – возвратись домой!

– Не возвращусь, пока вы не помиритесь, и воевать не кончите.

– Так, может быть, мы сделаем и это.

– Ну, может быть, и мы к вам возвратимся. А сейчас нельзя...[4]

Обеденные ложа тряслись и скрипели, гости держались за животы, хрипели и булькали. Эсхин, отсмеявшись, рухнул всем весом на ложе так, что оно едва под ним не развалилось. Даже Эвбул не удержал на лице мрачного трагического выражения и скалил зубы. В это время один из рабов подскочил к нему и зашептал на ухо, показывая рукой на дверь. Хозяин перестал смеяться, лицо его вытянулось. Он что-то негромко сказал рабу и тот исчез.

– Что случилось, – спросил его один из гостей.

– Демад, – медленно ответил казначей.

– Что, Демад? – не понял Эсхин.

– Демад здесь. Вернулся.