Афиняне, возбужденные пламенными речами Харидема с Демосфеном, прямо-таки лучились уверенностью, что способны горы своротить. Они продвигались вперед медленно, периодически выкрикивая хором энергичные боевые кличи. Асандр наступал очень бодро, и топтание противника на месте, его не настораживало, а скорее всего это им даже и не замечалось. За лесом поднятых вверх сарисс Харидем не мог видеть едущих шагом гетайров и македоняне, не наблюдая попыток противника перестроиться, уверились в том, что их план удается. Гипасписты закрывали пространство между фалангами Антипатра и Асандра, отчего македонский строй выглядел вполне монолитным. Лохаги афинян заволновались:
– Харидем, похоже, они не купились!
Стратег даже ухом не повел.
– Харидем, ты слышишь?
Вот же мухи назойливые.
– Сохранять спокойствие! – рыкнул стратег.
Афиняне шли прямо, македоняне согнувшись. Флейтисты с обеих сторон играли марши, вплетавшиеся яркой нитью в тысячеголосый хор, рычание, свист и топот двух многоногих гигантских зверей, надвигавшихся друг на друга. Они до смерти пугали маленького удода, сидевшего в уютном гнезде, скрытом под аркой выбеленных солнцем и ветром ребер скелета собаки, давным-давно нашедшей последнее пристанище в пожухлой траве посреди поля. Удод полтора месяца назад научился летать, и уже один раз, ловко маневрируя в полете, смог спастись от ястреба, но теперь, скованный страхом, не мог двинуться с места. Его рыжий хохол нервно вздрагивал.
"Уп-уп-уп, чи-и-ир!" – кричал от ужаса маленький удод, отгоняя страшных чудовищ, но те продолжали приближаться с двух сторон, крича, рыча и грохоча.
Удод, наконец, решился и бросился бежать. Несся он очень проворно, но чудовища и не думали удаляться. Тогда, совершенно отчаявшись, он прибег к последнему средству и распластался на земле, раскинув в стороны пестрые крылья и задрав вверх слегка изогнутый клюв.
– Ах ты, зараза! – споткнулся один из педзетайров.
– Чего ты? – не отрывая взгляда от приближающегося врага, спросил другой.
– Наступил на что-то, а оно вскочило...
Удод заметался под ногами воинов и, наконец, сообразил взлететь, забив широкими крыльями.
– Гляди, гляди! Удод!
– Это сам Терей! Боги за нас, вперед македоняне!
Воины воодушевились: всякий в Македонии знал, что увидеть удода перед сражением – к победе, ведь в эту птицу когда-то был превращен фракийский царь Терей, полубог, сын Ареса. Явление отпрыска Эниалия на поле, что совсем скоро умоется кровью, могло означать только одно: боги спустились к смертным и незримо присутствуют где-то поблизости, как в героические седые времена противостояния ахейцев и троянцев.
Фокейцы сильно выдвинулись вперед, обогнав своих правофланговых союзников, которые продолжали ползти крайне медленно, не выравнивая своего строя, все также загибавшегося к северу. Пространство между эллинскими фалангами еще больше увеличилось.
Самое время.
– Алалалай!
Неожиданно для эллинов, в македонском строю появился увеличивающийся просвет. Гипасписты бегом смещались вправо, отрываясь от фаланги Асандра, и из образовавшихся ворот вырвалась конная лава. Она не была хаотичной: сторонний наблюдатель, если бы ему достало выдержки и хладнокровия спокойно оценить этот неудержимый, несущий смерть вал, отметил бы, что македонская тяжелая конница выстроена вытянутым ромбом. Такое построение неслучайно, оно значительно облегчает маневрирование на поле боя, а в задачу Линкестийца, гнавшего своего рыжего жеребца на острие атаки, как раз входило резкое изменение направления удара после прорыва вражеской линии.
Две тысячи широкогрудых фессалийских лошадей разгоняющимся галопом летели вперед. Гетайры приникли к конским шеям. Атака началась, когда фаланги сблизились на совсем малое расстояние, но пространства для разбега "друзьям" хватило, тем более, что неслись они не на копья врага, а в пустое пространство – настоящий подарок предоставленный глупцом Харидемом Антипатру.
– Алалалай!
Линкестийцу казалось, что он не сидит на тряской широкой спине рыжего "фессалийца", укрытой двумя попонами, а парит над ней. Он, горец из Верхней Македонии, не столь привычен к верховой езде с малых лет, как уроженцы равнин, но чувство единения с конем сбивало с ног легче неразбавленного вина. Оно, доселе неизведанное, впервые пришло к нему в этой атаке, скоротечной, как удар молнии, и тянущейся уже целую вечность. Жеребец подчинялся узде, коленям и пяткам всадника столь послушно и просто, что Александр совершенно уверился, что лишь одной своей мыслью подчинил скакуна.
Александр... Защитник мужей. Ведь это его имя, почему же так редко оно слетает с чужих уст? Единственный выживший сын князя Аэропа хорошо знал, что поминая его в приватной беседе, надеясь, что он не слышит, люди избегают звать его Александром, используя прозванье, данное по имени родины. А почему? В знатных семьях Македонии и Эпира полно Александров, почему же только его избегают называть по имени? Не из-за близости ли к покойнику, чей прах в золотой урне скрыт от людских глаз в темном сыром склепе?
Не хотят лишний раз бередить рану. С ним, сыном Филиппа, убийцей его братьев, жестоким безжалостным тираном, всего год правления которого наполнил целые озера слез, они связывали все свои надежды. Надежды на славу.
"Как он опрокинул фиванцев при Херонее? Вы видели?"
Видели. И тогда и позже, когда вереницы стройных обнаженных девушек жались друг к другу, сгорая от страха и стыда перед пожирающими их глазами озверевшими победителями. Видели, невыразимый человеческой речью, ужас детей, разлучаемых с родителями. Видели бессильную злобу избитых мужчин, не спасших, не защитивших и теперь не имеющих даже возможности наложить на себя руки...
Кто они, эти фиванцы, ему, македонянину, линкестийцу? Но они станут безмолвными свидетелями возмездия, даже если боги никому из них не позволят дожить до этого дня. Он запомнил их лица, поставив в один ряд со своими братьями. Он отомстит, рано или поздно. Так он думал...
На все воля богов, но что же теперь? Нерастраченная ненависть требует выхода, но все, кому следует мстить, уже лишь бесплотные тени. И не он отправил их в небытие. Что же делать?
Разрушить их славу.
"Как он опрокинул фиванцев?"
Об этом помнят. Об этом говорят с горечью, хороня канувшие в Лету надежды, но помнят, ибо даже минувшую славу не забывают, она – то, что поддерживает огонь людских сердец в дни беспросветного отчаяния.
Как разрушить славу? Превзойти, принизить, стереть из памяти, заменив другой, свежей, горячей и светящейся, как раскаленный клинок только что откованного меча, еще не закаленный погружением в масло.
"Как он опрокинул фиванцев?"
Он, Александр опрокинет фокейцев и афинян. Его, Александра, имя будет звучать годами на пирах мужей, восхищенно цокающих языками при воспоминании о былых днях молодости и этой стремительной атаки. Его атаки, Александра, не Македонянина, но Линкестийца!
– Алалалай!
Гетайры ворвались в брешь между союзническими фалангами и, забирая вправо, обрушились правым углом своего ромба на край фокейского строя, разя копьями сверху вниз, топча конями бездоспешных гоплитов в задних рядах фаланги, ошеломленной, словно ударом молота по голове. Александр, развивая успех, рвался дальше во вражеский тыл. Ромб, не задерживаясь, не сбиваясь в кулак, что способен сворачивать не челюсти, но целые армии, вытягивался в длинную тонкую дугу, отрывающуюся от спешащих следом щитоносцев, которые тоже вломились в брешь, схватившись в рукопашную с гоплитами обеих фаланг.
Фокейцы дрогнули, афиняне заколебались, в то время, как Асандр еще даже не подошел на расстояние удара. Антипатр наступал быстрее, и вся длинная линия македонской тяжелой пехоты уже столкнулась с союзниками. Тех вдвое больше, но центр почти расстроен, эллины угодили в клещи, повторялась Херонея.
– Пора! – коротко приказал Ликург.