Вовчик оделся и следом за бабкой и Ниночкой вышел на улицу, решили там ждать Ленку. Под лестницей увидел Деда Мороза курящего трубку, борода висела у него на руке. Сильный холодный ветер больно хлестал по лицу острыми снежинками. Чтобы не застудить Ниночку, завязали ей кашне поверх шапочки по самые глазки, она одергивала его, канючила, где подарок.

Никакого подарка не было и в помине, Ленка сама его слопала, даже рот не обтёрла; от неё вкусно пахло карамелью, она сунула сестрёнке пустые фантики от конфет, малышка их выбросила и разревелась. Ветер подхватил разноцветные бумажки и унёс их далеко-далеко. Вовчик никак не мог успокоиться. Какая же всё-таки гнида эта Ленка. Ладно, меня не угостила даже сраным драже, хотя оно вовсе не сраное, а наоборот, очень даже вкусное, могла бы по-товарищески поделиться. Когда мне тётка покупает конфеты, я всегда их угощаю. Сучка пархатая, даже сестрице пожалела. Ничего ей дарить на Новый год не буду, Ниночке свою лошадку отдам, и всё.

Странно, мама с тёткой в обед не приходили, топить рано ещё. Как там холодец, не испортился? Вот это да! На окне в кастрюльке лежали куриные яйца, беленькие, обкаканные, с прилипшей к ним соломой. Вовчик по очереди доставал каждое яичко, гладил, смотрел на свет, как учила баба Катя, и аккуратненько складывал обратно в кастрюльку. Значит, были дома, на базар бегали, поэтому и поесть не успели. Он открыл дверцу буфета, в лицо ударил запах свежего хлеба, не простого кислого черного кирпича, а этого желтого каравая с гребнем, как на море. Мальчик вытащил хлеб, обнюхал его по кругу и лизнул в нескольких местах, аж голова закружилась, положил на место. Что-то ещё было завёрнуто в газету. Сало! Толстый кусок с обшмаленной шкуркой, присыпанный крупной солью. Одна сторона была чистой от соли и сама лезла в рот. Он только сглотнул слюну, откуда её столько берётся? Быстро завернул сало сначала в тряпку, потом и газету. Закрыл буфет на ключ и спрятал его подальше от греха.

Пойду, принесу воды, угля, мадам Шпынько ждёт, еще обидится и сама попрётся, скользко, не дай Бог упадёт. Только подальше от этого буфета и холодца-провокатора. Тёти Лидины два ведра уже стояли в парадной возле двери. Вовчик сперва принёс чистой воды, пусть пока разольёт по своим тазам, а потом унес помои. Мадам Шпынько выглядывала из кухонного окна, чтобы мальчик не боялся. «От дитя, опять полное тащит, сколько ни говори, как ни ругай, не слушается, аж перекосился, сейчас остановится у крана, передохнёт, меня увидит, успокоится, маленький еще, боится». Мадам Шпынько помахала ему рукой, пошла дверь открывать.

— Заходи, голубчик, чаёк попьём. Мой руки, проходи.

Комната тёти Лиды, была разделена на две части, за печкой оборудована маленькая кухонька, за большим трёхстворчатым шкафом стояла красивая никелированная кровать вся в подушках. У одного окна круглый стол со стульями в чехлах, диван, небольшой столик с креслами тоже накрыты, всё у неё в комнате было в серых чехлах. Да и сама старушка всегда в каких-то накидках, как в чехлах. У второго окна — заваленный книгами, газетами, открытками письменный стол с мраморной настольной лампой, с зелёным стеклянным абажуром. Но больше всего его поразила высокая лампа на красивой крученой ноге со странным названием — торшер. Дёрнешь за верёвочку — включится. У тёти Лиды было очень уютно. В цветочном горшке росли три луковицы. Вот здорово! «А кушать можно?» — «Сейчас увидишь». Она отломила самый длинный отросток — зелёную стрелку и положила на тарелку перед мальчиком. Пахнет настоящим зеленым луком, как летом. На стол хозяйка поставила казанчик с отварной картошкой, облитой свиными шкварками с жареным луком, и белую мелко нарезанную булочку сайку. В гранёные стаканы разлила розовый кисель. Они уселись напротив друг друга, чокаясь киселем и уминая картошку.

— Это тебе от меня, поздравляю с Новым годом! — Старушка протянула мальчику книжку — А теперь беги домой, уже темно. Мать ругаться будет.

— Тётя Лида, я и завтра прибегу, всего натаскаю. Вы когда встаёте?

— Спасибо, дружочек, завтра не надо, завтра я к сыну в гости пойду.

Дома ещё никого не было, самый раз протопить, долго разгорались дрова, потом засыпал уголь и сел рассматривать книжку. Когда пришли мать с тёткой, он не слышал, заснул. Решили не будить. На плите их ждала большая кастрюля кипятка.

— Дора, давай в честь Нового года хоть грязь с себя прошлогоднюю смоем, голова чешется, целый день в этом пыльном подвале, как чумычка, а потом за Новый год выпьем.

— А вдруг Вовка проснётся?

— Да брось ты, спит, как убитый. За целый день набегался, хоть из пушки пали, не добудишься.

Надежда подошла к дивану, укрыла мальчика одеялом, он во сне перевернулся на другой бочок. Длинный какой стал. Надо было его в школу отдать осенью и не слушать этих врачей, а то потом переростком будет. Так учителя отсоветовали, все классы переполнены, там и так одни переростки, видели бы вы их. С усами во втором классе, если бы не война, семилетку давно закончили бы. А сколько искалеченных бедные матери на ремнях на себе таскают! Что там говорить, горя много.

— Надя, прислушайся, правда, совсем не задыхается, если бы не больница, так бы и не знали, что у него больное сердце и слабые лёгкие.

— Жалей больше, не заметишь, как на голову сядет.

— Как не жалеть, своя кровинка. А за то, что сральник во дворе размалевал, завтра получит по первое число. Ко мне участковый сегодня приходил, дворничиха ему доложила по всем статьям.

— Я завтра сама возьму этого мусора за его тухлые яйца, пусть он мне докажет, что это сделал наш Вовчик. Хоть бы ты своими куриными мозгами покумекала, он в школу ещё не ходит, писать может каракули и читает по слогам. Как ее Жорку выпустили из тюрьмы, так в уборной и пошли художества. Я этой прошмандовке дворничихе все патлы повыдёргиваю. А ты от страха в штаны наложила. И когда только ты эти косы отрежешь, не надоело, давай ножницы?

Через полчаса обе сидели с одинаковыми стрижками. Только у Дорки получился настоящий перманент, волосы сами завились, как на картинке, а Надежда крутила на тряпочки с газетой свои непослушные, совершенно прямые пряди.

— С Новым годом, сестричка! С новым счастьем!

Женщины выпили бутылку креплёного вина, закусывая салом с хлебом. Слава богу, мы ещё хорошо живём! Каким он будет, этот 1950 год? Давай Вовчику конфеты в ботинки положим, смотри, он их почистил. Ой, господи, набойки отлетают опять, от огонь, на него не напасёшься. Ничего, завтра Ивана попросим, подобьёт.

— К Ивану нельзя, Вовка девчонок побил, и Ленку и Ниночку.

— Вот те раз... Ленку побил? Та она сама кого хошь отлупит, а Ниночку, чтоб Вовка побил, вовек не поверю. Да я прямо сейчас пойду с этими падлами разберусь, ну всё на нашего дитя валят...

— Остынь, куда пойдёшь, ночь на дворе, люди уже спят.

— Я им усну, — не унималась опьяневшая Надька. — А ты хоть знаешь, что эта дворничиха нашего деда Вениамина сосватала с западенкой, обкрутили и на тот свет загнали, и все шито-крыто. А знаешь, откуда Тошкина мать с дворничихой в наш дом после войны перебрались? Со Старопортофрантовской, те ещё курвы.

— Да откуда тебе известно?

— Баба Катя рассказала, вроде в дальних родственничках наш участковый с дворничихой. Забыла что ли, как он протокол на западенку так и не составил. Был человек, и нет, осталась бедная вдова, которая тут же одну комнатку на две выменяла. Не удивлюсь, что она и дальше свои аферы крутить будет.

— Ой, Надя, не надо, пусть от Вовки отстанут.

— Давай ещё выпьем?

— Может, хватит, и так целую тарелку холодца умаламурили.

— Где ты только эти словечки все берешь, не сами же на язык лезут? Нарежь ещё сало, выпей подруга за меня. Пятьдесят мне стукнуло.

— Надька, поздравляю!

— Не Надька, а Надежда Ивановна, вот так-то. В дочки ты мне годишься, а ты всё Надька да Надька.

Женщины допили вино, улеглись на Доркину кровать, и Надежда прочитала подруге стихи:

Жди меня, и я вернусь,