— Дядя Ваня, а дальше?

— Убежали... А если бы поймали, поубивали бы, наверное, или посадили. Мы с месяц, а то и больше на Пересыпи не показывались, сколько новых фильмов пропустили!

Дверь приоткрылась, в проеме появились Ленка со свёртком, завёрнутым в газету, и Ниночка.

— В шпионки записались? — Иван налил стопку водки и залпом опрокинул ее в рот.

— Зачем ты так, праздник всё-таки, — Надежда, улыбаясь, стала раздевать девочек. — Проходите, угощайтесь.

— Мама велела передать, — Ленка подошла к Вовчику, быстро сунула ему пакет, а сама скосила глаза в сторону отца. Газета разорвалась, из неё вывалились старые ее ботинки рыжего цвета.

— Они же девчоночьи, пусть их Нинка донашивает.

— Правильно, Вовчик, выбрось их, я тебе новые куплю, — Иван с силой стукнул кулаком по столу. Надежда укоризненно покачала головой. От праздничного настроения не осталось и следа. Ленка молчала, глаза ее впились в глубокую тарелку, полную конфет. Изловчившись, она схватила одной рукой мандарин, другой несколько конфет.

— А ну положи на место. Кому говорю? Пошла вон отсюда, чтобы ноги твоей здесь не было.

Девочка опустила голову, щёки её раскраснелись, из глаз выпрыгивали слёзы, но лицо оставалось злым и упрямым. Она выскочила из-за стола, схватила пальто и пулей вылетела из комнаты. Мандарин и конфеты все равно унесла с собой. Маленькая Ниночка вся дрожала. Вовчик взял ее за ручку: «Пойдём, у меня подарок для тебя». Он помог ей слезть с дивана, усадил на Доркину кровать, достал из-за печки свою старую лошадку, попрыгал на ней напоследок. «Теперь она твоя, бери».

— Ваня, чай будешь? У нас халва есть, смотри.

— Мне бы еще водки. Если нет, давай вина, наливай вместо чая. Вы, наверное, думаете, напрасно я так с Ленкой. Да она, Дора, в их кодлу пошла, везде всё отыщет, найдёт, сама выжрет, ни о ком не подумает. Нинке вообще ничего не достаётся. Посмотри на Нинку, на её глаза, копия бабка, моя мать. Дорка, мать ты мою помнишь? Ну, да, конечно. Так вот, чтоб ты знала, и ты, Надюха, слушай. Моя мать с голоду во время войны умерла, эти сволочи не то что хлеба, воды ей не давали. С чего я взял? Если бы не знал, не говорил; я нашёл её письма в старых отцовских конвертах, не догадались эти курвы, где мать мне весточку припрятала. Я хотел отцовские письма перечитать, а там и на материнские наткнулся. Жить сними всё равно не буду. Нинку жаль. А ну, вылазь шпана, насмеялись там за печкой.

Пили чай с халвой, единственный мандарин поделили пополам между детьми. Еле выпроводили подвыпившего Ивана, Дорка всё пыталась убедить его, что всё образуется. «Ну да, образуется, скажешь тоже, до сих пор не могут успокоиться, что с войны трофеев им не натаскал, как другие, а только болячек да вшей». Иван нечаянно задел локтем любимое блюдце покойной Нины Андреевны, и оно упало на пол. Надежда завернула осколки в бумагу и сунула в помойное ведро.

— Тётя Надя, не выбрасывай, я завтра склею, — сонным голосом произнёс Вовчик.

Новых, обещанных дядей Иваном ботинок, он так и не дождался. Выручила Натка из магазина, принесла свои старые валеночки с калошами, и до весны они ему прослужили верой и правдой, как говорила тётя Надя. В марте Вовчика приодели, купили сандалии на вырост и отвезли в детский противотуберкулёзный санаторий. Детей везли туда со всей страны, в основном из детских домов, сирот. Дорка с Надеждой в выходной по очереди ездили к нему, привозили гостинцы. Мальчик с радостью бежал к забору, но подолгу не задерживался, рвался назад к своим новым друзьям. Подруги остались одни, Надька целыми днями сидела в подвале на своём складе. Наверх поднималась только в обеденный перерыв, услышав Доркин звонок. Перекусив дома, отдыхали, лёжа па постелях поверх одеяла и раскрыв все окна. Комнату продувал приятный сквознячок. При Вовке боялись даже форточку открыть, он моментально хватал сопли и начинал кашлять, поднималась температура.

Весна выдалась тёплой, мягкой, деревья принарядились в новые яркие листочки. Красота! Всем магазином засобирались на маевку. Дорка отказалась, рванет к сыну, соскучилась, а Надежда пусть едет со всеми. Но ей тоже не хотелось, да и комнату давно надо проведать, а то ещё отберут. И потом в санатории врач Сергей Сергеевич сделал ей замечание, чтобы не частили с посещениями Вовки, родительского дня раз в месяц достаточно.

— Дорка, можешь дуться на меня, а врач прав, нечего ему выделяться из коллектива. То мамка приедет, то тётка, и не с пустыми руками, вот дети и завидуют. Да, он раздает, Вовчик добрый, но все равно завидуют.

— Ладно, — согласилась с подругой Дорка, — на кладбище схожу.

— Слушай, мы с Верой решили кассу взаимопомощи организовать. Как думаешь, получится? Пойди на свою зарплату что-нибудь стоящее купи, даже мы вдвоём не сможем. А так все с зарплаты будем скидываться, хотя бы по десятке в месяц. Одной отдадим, а потом другой, на хорошую вещь накопим, потихоньку выплачивая.

Идея Дорке не понравилась, вечно Надежда что-нибудь выдумает. Ерунда какая-то, тебе надо купить, одолжи и расплачивайся на здоровье, на чёрта все нужны, потом еще передерутся из-за очереди. И вообще, надоели они все. Надежда бы их тоже не приваживала, а то, как в клуб, на склад таскаются без дела, по коробкам рыщут. Нарвётся на недостачу, будет знать. Одна Натка со своим писклявым голосом чего стоит, хитра девка: «Наденька, смотри флакончик бракованный, недолив, а вроде запечатан, недоглядела я, поменяй, пожалуйста!» То не двадцать кусков мыла отпустила, а девятнадцать. Наумыч никогда не менял, хоть раз в месяц, хоть на десять копеек — дулю с маком. Даже не совалась к нему, недосмотрела сразу — всё, считай, пропало. У Наумыча доска лежала, попробуй только зайди за неё, выгонял сразу, а у Надежды полная свобода.

Словом, чуть крепко не поссорились, несколько дней не разговаривали. Надька закрылась на складе, выплакалась; дура она, самая настоящая дура, права Дорка, что и говорить. Надо посчитать, проверить, одна не сможет, коробок до потолка, а что в них, продавцы и те лучше нее знают. А вдруг действительно недостача? Больше ни о чём бедная Надька и думать не могла. Нашла пыльную доску, один край положила на свой стол, второй — на стул. Придвинула к себе ящик с карточками учёта материальных ценностей и стала выводить остатки. На лестнице послышались шаги, Надька легко узнала Наточкины ножки в незастёгнутых новых беленьких босоножках с большими бантиками впереди.

— Надюша, у меня мыльце раскололось, половинка осталась, а остальное разлетелось. Ой, что это ты загородилась, как Наумыч? — Она брезгливо взялась за край доски и опустила её вниз.

— Поставь на место, и мыло ты брала целое, за него и отвечай, ничего менять не буду. Кто разбил, с того и спрашивай! Я-то при чем?

— Как пальто бесплатно тебе отдала для Доркиного сучонка — так хорошо, валенки с галошами новые бесплатно — замечательно, а как кусочек поломанного мыльца поменять — так фигу с маслом. Сама мне подсунула, я не заметила. Другие к тебе бегают, как на срачку, целыми днями. Ничего, разберёмся с тобой, сука старая, ты меня лучше не трогай. Сидит целый день, ни хрена не делает, романы читает. Через директора по докладной всё равно поменяешь, никуда не денешься.

— Все? Катись отсюда, босоножки застегни, а то упадешь, — Надежда поставила доску на место и продолжала выводить остатки по карточкам. К вечеру обнаружила недостачу не только духов пробников, но и мыла, зубного порошка, одеколона. Чувствовала себя ужасно, глаза слезились, спина болела, не заметила, как неожиданно Вера Борисовна спустилась в подвал. Ясно, эта блядь наверняка ее на весь магазин помоями облила.

— Надежда Ивановна, как дела? Вы что, заболели, вся бледная?

Надежда не выдержала, опустила голову на руки и разрыдалась:

— Не мое это место, смотрят с укором, будто что-то украла.

— Знаю, что ты никогда ничего не украдёшь, поэтому и назначила именно тебя на эту должность. Я тебе доверяю, как себе, и отвечать будем вместе, если не приведи господи, что случится.