Мама пришла с работы, что-то рановато. С бабкой о чём-то шушукаются. Может, что-то случилось на станции. Я, наверное, маму заразила этой проклятой свинкой. Бабка за ней ухаживает, пальто помогает снимать, вынесла на улицу стряхивать от прилипшего снега. Даже сапоги с ног стаскивает и растирает ей подошвы.

— Аня, борщ горячий будешь?

— Мама, много не наливай, мы помянули и закусили с Лёнькой. А как дети?

— Ничего, Бог миловал, аппетит хороший, Олежка две тарелки навернул.

— А Олька?

— Поклевала, но я её заговорила, хоть реденькое, но съела. Анька, а я и без тебя чувствовала, что-то не так. Мне сон приснился: Ноночка-покойница, царство ей небесное, бежит куда-то. Такая вся серьёзная, я её останавливаю, спрашиваю: ты куда так торопишься? А она мне: ой, мама, некогда мне, я очень спешу, по важному делу. Я всё гадала к чему этот сои? За наших детей боялась. Значит, девку, говоришь, родила. А как назвали?

— Ноной, — тихо ответила мама.

Я, чтобы слышать разговор взрослых, перестала совсем дышать и закашлялась. Мать приподнялась, но я закрыла ладошкой лицо.

— Да спят они, Анька, наигрались и спят. Ноной не надо было называть, видно, в родилке недосмотрели. А как сама?

— Лёнька говорит, родовая горячка, еле спасли.

— Дитя хоть крестили? Нет? Антихристы, сами себя пожирают. Даже Богу неугодно их распутство. Наказал.

— Мама, ну что ты такое говоришь? Горе у твоего сына, а ты?

— А что я, я, что ли, его туда послала? Сам побежал, как драный кот. Семью законную бросил, сына. Бог всё видит, мало тебе собственного примера.

— Хватит, а то сейчас начнешь. Я сама свой крест несу.

— Нам с отцом тоже достается, — огрызнулась бабка. — Или не так?

— Вот получите себе комнату и уезжайте, хватит меня всю жизнь попрекать за детей.

— А хто ж тебя детями попрекает? Когда Соцкий умер, такой дядька сватался. Так нет же, упёрлась рогами. Видите ли, ей никто не нужен, свою лямку буду тянуть сама. Дура, хоть убейся.

— Старая, я для него была... и с детьми.

— Старуха, тридцать два года, да ты после Ольки так расцвела, это сейчас на тебя страшно смотреть...

— Вот и не смотрите, — голос матери дрогнул, она заплакала.

У меня от напряжения свело всё тело, молча потекли горячие слёзы. Я поняла, что у новой жены её родного дядьки Жанночки родился и умер ребенок. Жаль такую весёлую и добрую Жанночку, жаль дядю Лёню. А больше всех бедную маму.

Бабушка села за швейную машинку под окном, вытирая краем фартука глаза. Старая Ряба тут же пристроилась у неё в ногах.

— Ряба, иди в коробку, не до тебя, — я слышала, как бабушка плача молилась за обеих Ноночек. Прося у боженьки царства небесного для своей дочери и маленького ангелочка, внученьки Ноночки.

Я плакала, понимая, что Лёнька хотел сделать приятное матери и в честь умершей сестры назвал свою дочь Ноночкой, надеясь, что мать простит их с Жанночкой. Похоже, бабушка простила, а боженька — нет. Дверь распахнулась, и на пороге, отряхивая снег, появилась сияющая Алка.

— А ну, вставайте, сонное царство, я договорилась насчёт пианино. Шевчучка согласна продать его за три тысячи.

— Иди лучше жрать, где мы наберём эти тысячи? Хоть бы подумала сначала, а потом договаривалась, — сердито ответила бабка, строча на зингеровской машинке, как из пулемёта.

— Бабка, кончай строчить. Дня у тебя не было? Как приходишь домой, так ты и начинаешь тарахтеть, как будто бы меня специально дожидаешься.

— Вот так и сижу целый день без дела и твоих ценных указаний дожидаюсь, — огрызнулась бабка.

— Так, сейчас начнут ругаться. — Я ущипнула толстого Олежку, он спросонья захныкал — проснулся. Бабка бросилась к обожаемому внуку.

Весь в испарине, переодевает бедного хлопчика-сиротинушку при живом отце. Кстати, а где пропадает его мамаша? Небось дрыхнет, а вечером заявится и будет рассказывать, как за целый день устала сидеть на стуле у входа в детскую поликлинику. Алка нагнулась над кроватью, поцеловала меня в щёчку: «Ну что? Купим пианино, дурдыльчик?»

Ага! У меня сразу зарделось личико, загорелись глазки. Я улыбнулась старшей сестре, ничего, что та командует, щелчки по башке отваливает, тетрадки рвёт, найдя ошибки, потом приходится переписывать до ночи — зато сама купает, одевает, причёсывает. Вот в этом году школьную форму не в магазине купили, как всем остальным, а на заказ в ателье мод сшили, вместе с передниками. Стоило ей произнести только, что хватит того, что я ничего не имела, а моя сестра будет в самой лучшей форме ходить.

— Мама, ты спишь?

— С вами уснёшь, — мать отвернулась к стенке.

— Мам, тянуть дальше нельзя, Олька уже в четвёртом классе. Её в музыкальную школу могут уже не принять по возрасту. Поздно же будет. Сколько ещё она будет на коленках играть?

— Баян купить можно. — Бабка перестала строчить, откусила зубами нитку и закрыла крышкой машинку.

— Баб, не вмешивайся, если покупать, то только пианино, Олежка тоже подрастает...

Ну и хитрюга: бабка сразу стала на сторону старшей внучки, только для проформы продолжая бубнить себе под нос, наливая Алке суп в тарелку.

— А как же гимнастика? Что, бросит? — продолжала выпытывать бабка.

— А при чём тут гимнастика? При желании всё можно успеть.

— Как же успеть? К Аньке на станцию пока сбегает, потом на гимнастику. А ты ещё музыку ей хочешь на шею повесить, — не успокаивалась бабка.

— Байдыки поменьше будет бить и всё успеет.

Ещё в первом классе Алка отвела меня в спортивную школу, которая находилась в подвале, в доме рядом с Приморским бульваром. Купили мальчиковую майку, покрасили в чёрный цвет, сшили между ногами, подпоясали широкой белой резинкой. И я сразу почувствовала себя Ларисой Латыниной, которую показывали в киножурнале. Каждый вечер я демонстрировала разные упражнения: шпагат, ласточку, мостик и ходить легко на цыпочках. Хорошо, что бревна дома не было и домашние не могли видеть, что у их гимнастки не сложились с ним отношения. Только с одной стороны на него вскочит, так и заваливается на другую сторону. Тренер Алке сказала: «Ваша сестра несграбная какая-то и по росту не подходит — высокой вырастет, в волейбол ее устройте». Алка пыталась возражать, что сестра будет такого же роста, как и она. Но тренер ухмыльнулась: «Посмотрите на её конечности, видите, какие у нее лапы? Уже больше ваших, извините, руки и ноги».

Придумывает, только чтобы избавиться от меня. А вдруг что-нибудь себе сломаю, а ей отвечать. Сочиняет, что я высокая. В школе на уроке физкультуры, когда построение идёт по росту, я самая последняя в строю. И приходится в конце расчета выходить на два шага вперёд и говорить: «Расчет окончен!» Все смеются, особенно учитель физкультуры Тарзан. Ниже меня только Ритка Кривцова, но ее от физры освободили. Мальчишки есть пониже меня, но Тарзан строит сначала мальчишек, а потом девочек. Если бы по справедливости, я бы последней не стояла в шеренге. Вообще, если сестра себе в голову что-то вобьёт, то своего добьётся. Поставила условие, если будут одни пятёрки, то купят мне велосипед. И купили, да не какой-нибудь «Школьник», а красивую «Ласточку», с фонариком, звонком, передним тормозом и шёлковой плетёной сеточкой на заднем колесе. Вся Коганка завидовала. Сестра бегала рядом, держась за седло, чтобы я не завалилась. Я не такая жадина, как другие. Я всем давала прокатиться, пока не поломали и восьмерку из колеса не сделали.

Больше всех возмущалась бабка. Как вы, дуры, могли ей купить такой велосипед? Она же «раздай-беда». Всё из хаты вынесет. Но пианино я же не вынесу, может, и купят.

Надоело дома сидеть. Выдумали какой-то карантин, целых двадцать один день. Во дворе со мной не разрешают играть, хотя к маме на станцию я уже хожу. Уроки дома делаю. Стала сама косы плести, лучше бы их не было вообще. У других девочек стрижки, так здорово. А здесь эти косы. Жирный Вахтанг Хантадзе больно дергает за них. Исподтишка, когда знает, что сдачи не получит. Его мамочка до сих пор из школы забирает. Вся такая модная, как из журнала. Воображает, шутка ли, жена замначальника порта. В нашем классе три толстяка: первый — здоровенный Вахтангчик, второй — Яшка Беренштейн, у него смешная голова, назад вытянута, и Нолик Лернер. За этими двумя мамаши тоже до сих пор в школу приходят. Стоят, сплетничают, все новости школы знают. Уже все дети разойдутся по домам, а они всё судачат. Три толстяка наминают кто яблоко, кто гронку винограда или грушу, как будто до дома не дойдут, от голода подохнут.