Улица кончилась маленькой площадью. Там лихорадочно бил по нашим крупнокалиберный пулемет: несколько пуль, ударившись о стену, рикошетом пролетели мимо нас, басовито жужжа, как шмели. Таких пуль нечего бояться: отскочив от стены, они теряют почти всю свою силу, и мы даже не пригнулись, когда пули прожужжали мимо нас. На углу толпились автоматчики. Один из них сидел спиной к стене и, разорвав до локтя рукав гимнастерки, торопливо перевязывал сам себе руку. На его лице было испуганное и какое-то странно оживленное выражение.

Среди автоматчиков стоял Рябов. Обернувшись, он сердито крикнул:

— Скорее, неповоротливые!

Крупнокалиберный пулемет стрелял из подвала большого красного дома на той стороне площади. Мы увидели амбразуру, установили свой максим и ударили по ней. Вражеский пулемет сразу умолк. Автоматчики, воспользовавшись этим, исчезли за углом вслед за Рябовым. С нами остался только раненый, все еще бинтовавший себе руку. По автоматчикам стали было стрелять из окон нижнего этажа, но они уже подбежали к дому, и я увидел, как Рябов ожесточенно кинул в окно одну за другой несколько гранат. Автоматчики вломились в дверь, стреляя на ходу.

Через несколько минут в доме все кончилось, и из дверей, подняв руки, стали выходить фашисты. Они выходили друг за дружкой, выстраиваясь вдоль стены под окнами, пугливо оглядываясь и не опуская рук. Потом вышли автоматчики, но Рябова среди них не было.

Гитлеровцев набралось двенадцать человек, и у всех у них на животах висели круглые гофрированные банки противогазов, похожие на термосы. Автоматчики стали обыскивать пленных, у одного нашли парабеллум и ткнули ему этим парабеллумом в нос. Фашист, испуганно отшатнувшись, стал что-то быстро и умоляюще говорить по-немецки. Автоматчики засмеялись и отошли в сторону. Раненый перевязал наконец руку, поднялся и подошел к своим товарищам. Как раз в это время из дома вышел Рябов. Он что-то сказал солдатам, и те, даже не оглянувшись на нас, пошли вдоль площади, держа наготове автоматы.

С гитлеровскими солдатами остался раненый. Повесив оружие на здоровое плечо, он стал деловито распоряжаться, кивком головы показал, куда надо идти, и пленные с готовностью, ловя каждый его взгляд, сейчас же послушно тронулись в нашу сторону, выстраиваясь на ходу парами. Один из них, шедший в первой паре, опустил руки и вопросительно поглядел на раненого. Раненый разрешил, и другие пленные тоже опустили руки.

Мы стояли на углу, когда эта процессия прошла мимо нас, косясь на пулемет. Раненый остановился и попросил закурить. Пока мы свертывали ему папироску, он критически глядел вслед удалявшимся фашистам, а они, заметив, что он отстал, беспокойно загалдели и остановились, поджидая своего конвоира.

— Ишь ты, — засмеялся раненый, подмигнув нам. — Какие дисциплинированные!

Закурив, он догнал их и кивком головы велел идти дальше.

Бой за город продолжался до вечера.

Враги пытались уйти за реку, но наши вышли к реке с двух сторон, охватили город, разбили наплавные мосты, и весь вражеский гарнизон сдался в плен.

Как только утихла стрельба, на улицах появились мирные жители. Они выбирались из подвалов и каких-то ям, вырытых во дворах, шли нам навстречу, лица у них были такие торжественные и счастливые, словно наступил один из больших наших праздников — Первое мая или годовщина Великого Октября.

В город входили обозы. Ревели тягачи, гремели колеса повозок, дымили кухни, мальчишки вертелись под ногами у солдат, женщины чистили поварам картошку, было шумно и многоголосо, саперы уже начали строить мост через реку, и война сразу вдруг откатилась отсюда километров на тридцать. Гул ее теперь слышался здесь далеким, приглушенным ворчавшем.

Наша рота остановилась у реки, солдаты заполнили все ближние дома. Пока мы поужинали, на улице совсем стемнело и наступила ночь. Дом, в котором нам предстояло переночевать, был деревянный, одноэтажный, и во всех его комнатах на полу и на стульях, где только можно, спали солдаты. Я лег на пол и услышал, что за перегородкой разговаривают. Там горела лампа, ее желтый свет падал в нашу большую комнату сквозь щель полураскрытой двери.

— А вы у нас ночуйте.

— Нет, я пойду к своим.

— Кровать разберем…

— У вас и так полон дом…

Разговаривали тихо, с большими паузами, но я различал все слова.

— Где вы остановились-то?

— А тут, через четыре дома от вас. Бабушка там…

— У Крюковых. Да она, чай, и не узнала вас?

— Кажется, не узнала.

— Эко, слепая старуха.

Помолчали.

— А это я тогда письмо-то вам послал насчет водопровода. Помните? Я говорю соседям: «Давайте напишем Ивану Петровичу, далеко ли тут?» И послали. Ну, и спасибо, помогли. В каждом доме водопровод, очень культурно было. А то бегали к колонке. Зимой-то она обледенеет — не подойдешь. А может, у меня ночуете?

— Нет. Электростанция сильно разрушена?

— Восстановим.

— Надо скорее восстанавливать все хозяйство. В первую очередь железную дорогу. Чтобы узел и депо заработали через неделю. Помогите железнодорожникам. А потом электростанцию, завод. Осенью, имейте в виду, завод должен работать. Это дело вашей чести…

Голос говорившего был мне знаком, я только не мог припомнить, кому он принадлежит. От усталости в голове все путалось, и я никак не мог вспомнить. Я чувствовал, что не засну, пока не узнаю, чей же это голос. Не вытерпев, я поднялся и, осторожно шагая через спящих, подошел к двери.

За столом, подперев ладонью щеку, сидел старик, хозяин дома.

— Что не спишь? — спросил он, увидев меня. — Спи. Намаялись, чай, за день.

Тот, кто сидел ко мне спиной, оглянулся. Это был Рябов.

Я вошел в комнату.

— Вот, — сказал старик, указывая на наго пальцем, — наш депутат в Верховный Совет Республики… Пришел… Вызволил из неволи… Слуга народа… Вспомнил меня и ко мне пришел. А мне угостить его нечем. Он вот сам внукам моим гостинец — свой солдатский паек сахару… — Старик часто заморгал глазами, голос его дрогнул.

Помолчали.

— А бывало полная чаша в доме-то была, — сказал старик и, тяжело вздохнув, Махнул рукой.

— Будет, — сказал Рябов уверенно. — Потерпи. Будет.

— Верно? — спросил старик. — Будет?

— Верно, — сказал Рябов. — Верно.

ДОЛГОЖДАННЫЙ ШЕЛЕСТ ЛИСТВЫ

Перед рассветом прошел теплый совсем отвесный дождь, я уже вывел роту на исходный рубеж, и мы промокли. Потом, когда ударила артиллерия прикрытия и все бросились переходить вброд реку, то промокли еще раз, крепко озябнув. Низкорослым было по шею. Стуча зубами, они шли, приподнявшись на носках, будто боялись напугать рыб, дремавших над ракушками в липкой тине.

Атака озябшей в воде роты началась дружно и неожиданно для гитлеровцев. В полчаса мы их вышвырнули с высоты. Это было за день до начала общего наступления. Мы ходили только за «языком» и, взяв его, должны были вернуться. Но раз дело так обернулось, я получил приказ закрепиться на занятой высоте. Я был воодушевлен удачей и приятно взволнован сознанием того, что на мою роту была возложена ответственная задача по обеспечению предстоящего наступления. Оставшись на высоте, мы делали гитлеровцев слепыми. Они не могли просматривать наши боевые порядки перед началом наступления.

В блиндаже, который я занял под командный пункт, валялись скомканные одеяла, зеленые мундиры, большие бутылки из-под вина, растрепанные пачки писем и семейные фотографии вместе с порнографическими открытками. И стоял кислый запах: он всегда оставался в блиндажах после фашистов. Связисты с отвращением плевались, и толстогубый телефонист по фамилии Павлюк, сердито забивая в бревно гвоздь, чтобы подвесить над распахнутой дверью провод, сказал:

— Сколько я этих блиндажей за войну ни обошел, везде воняет одинаково, как в козлятнике.

А на воздухе от взмокшей земли шло хорошее, чистое тепло. И утренний ветерок тянулся с полей, весь пропахший медом гречихи. Я вышел в траншею. Совсем посветлело. Стало далеко видно. Там, на нашей стороне, стояла большая береза, мимо которой я часто проходил в последние дни. И мне стало странно оттого, что я вдруг понял, увидев ее.