— Это вышло вдруг… — сказал он.

— Я понимаю, — покорно согласилась она. — Но как это все получилось! Я приезжаю, а Марья Павловна мне говорит. Я даже не поверила. А когда нашла твою записку и ножик, поверила и стала, как дурочка. Честное слово. Я боялась, что не застану тебя здесь…

Они были на платформе. Уже темнело, и под железной крышей на асфальтовом полу становилось прохладно. Лида была в летнем пальто, а Генька в курточке и коротких штанишках. Петр только сейчас заметил это и, хмурясь, подумал: «Не холодно ли ему?» Генька держался за рукав Лиды и, прижавшись к ней, восторженно и вместе с тем как-то тоскливо смотрел на отца.

— Двадцать минут, — сказала Лида.

— Да, двадцать минут. Но ничего, ничего, ничего, — говорил он, потирая в смущении лоб.

— Как я рада, что увидела тебя. Если бы ты хоть один день побыл с нами. Ах, как все получилось!..

И они опять молчали. А нужно было говорить. Что-то нужно было вспомнить, очень важное, и сказать Лиде. А в голову лезли пустяки. Назойливо вертелась какая-то глупая фраза о малине. Зачем, почему именно о малине, он никак не понимал и удивлялся, почему именно ему хочется сказать: «У нас там, на переднем крае, в овраге, теперь, наверное, малина поспевает». Он со злостью гнал эту фразу, а она возвращалась, дразня его. «Нужно сказать что-то другое. Но что, что?! — хмурился он. — Ведь расстаемся… Через несколько минут я уеду. Нет, пусть лучше они уйдут раньше, сейчас…»

— Милый, десять минут, — прошептала Лида.

— Знаешь, идите, — умоляюще произнес он и задохнулся, проглотив тяжелый комок, застрявший было в горле. — И Генька озяб… Идите. Все равно теперь…

— Хорошо, хорошо… Я тебя об одном прошу, береги себя. Ты ведь знаешь, что, кроме тебя… — говорила она в тот момент, когда он, слушая ее, нагнулся к сыну и поцеловал его.

Ему хотелось улыбнуться, чтобы облегчить эту всегда и для всех грустную минуту, и он не мог, чувствуя на лице вместо улыбки жалкую, искривившую рот гримасу. А Генька заплакал. Тихо, по-мужски, отвернувшись в сторону.

— Ну, идите, идите, — сказал он, выпрямляясь. — Идите, — и, махнув рукой, круто повернувшись, пошел, почти побежал к вагону, потому что боялся показать свои слезы.

Там он протиснулся к окну и увидел, как, держась за руки, они медленно шли к выходу. И в том, что Лида и Генька держались за руки и у Генькиной курточки был поднят воротничок, было что-то сиротское, одинокое, больно кольнувшее его в самое сердце. «Но что же делать, что же делать?» — в тоске прошептал он.

А Лида вышла на площадь. Генька, притихший, молча шагал рядом, держась за руку. Всегда он о чем-нибудь расспрашивал, а сейчас молчал. «Надо вытереть слезы, — подумала она, — а то нехорошо», — и не вытерла.

Они медленно пересекли площадь.

— Давай посидим, Геня, — сказала она, входя в сквер и глядя в сторону вокзала.

Большие, светившиеся синим светом часы, висевшие на стене здания, привлекли ее внимание. «Он еще здесь, совсем недалеко, — подумала она, — а сейчас уедет. И, быть может… Нет, нет, нет… Вот осталась минута. Минуту он еще здесь. Нет, уже меньше. Уедет… уедет… Но я не хочу!»

Она не опускала глаз с часов, пока ей не показалось, что поезд тронулся. Ей даже показалось, что она услышала сквозь шум города, как прощально лязгнули буфера, скрипнули и мягко пошли вагоны в дальний, окутанный дымом войны и тревоги край.

— Все, — сказал она, устало поднимаясь. — Уехал. Пойдем, дорогой мальчик. Ты озяб.

Они поднялись и медленно побрели к остановке троллейбуса. Им нужно было обойти большую клумбу, и в этот миг Лида увидела быстро шагающего к ним навстречу Петра.

— Этого не может быть! Ты же уехал, — прошептала она, крепко прижимаясь к нему.

— Не уехал, — сказал он, обняв ее, — не уехал. Когда уже мы тронулись, я узнал, что через два часа будет идти дополнительный поезд, и спрыгнул. Ведь мы сможем побыть вместе два часа. — Он немного отстранил ее от себя, заглянул в ее счастливые глаза и, вновь прижав, сказал: — Понимаешь ли ты, что это значит — быть вместе два больших часа!..

НЕСМОЛКАЮЩАЯ БАТАРЕЯ

Сзади окопов была лощина, и чтобы стрелять прямой наводкой, решили выдвинуть батарею вперед, за боевые порядки пехоты. Как только стемнело, старший лейтенант Никитин взял с собой нескольких солдат и пошел с ними готовить огневую позицию. Пушки до рассвета оставались в лощине. Там же были вырыты ниши для снарядов.

Утром под прикрытием артиллерийского огня крупные силы танков и пехоты фашистов двинулись в атаку. Но им навстречу низко, почти над самыми окопами, пронеслись, ревя, серебристые «илы», загрохотали издалека орудия большого калибра, где-то совсем рядом открыли огонь минометы. Поле боя покрылось дымом разрывов, пылью вздыбленной снарядами земли. Напряженно ревели моторы, слышался лязг металла. Началось большое сражение.

Батарея Никитина вступила в бой. Восемь фашистских танков развернулись на нее. Сзади танков, спотыкаясь, бежала пехота. Никитин стоял в окопчике, стиснув зубы. Стволы всех четырех пушек, выбрав себе по танку, неотступно следовали за ними в молчанки.

— Зарядить!

Метнулись заряжающие, наводчики.

Никитин, уже несколько раз обсыпанный землей от разрывавшихся поблизости снарядов, отплевываясь, выжидал. Четыреста метров… триста… двести пятьдесят…

— Огонь! — он взмахнул рукой.

— Огонь! — подхватили командиры орудий.

Пушки резко выхлестнули из себя вспышки пламени. Заряжающие опять метнулись к снарядам.

— Огонь!

Один танк уже пылал. Второй, разматывая гусеницу, завертелся на месте и вдруг замер, подставив под выстрелы свой правый бок, и в него, разорвав броню, тотчас же вошел снаряд.

— Огонь!

…Это длилось всего пять минут. Пять танков пылали невдалеке от батареи, остальные, спеша, уходили из-под выстрелов, чтобы соединиться с другой танковой группой, атаковавшей соседние подразделения. Там их и подбили.

Фашистские пехотинцы, залегшие было в траве, примятой гусеницами, повскакали на ноги и, не то испуганно, не то зло гогоча, прижав автоматы к животам, стреляя наугад, кинулись к батарее, чтобы захватить ее.

Но Никитин, оглянувшись, увидел, как сзади него, словно в лихорадке, затряслись кожухи максимов и пехотинцы, привалясь к брустверам окопов, припали щеками к прикладам винтовок и автоматов.

Грохот боя все усиливался, а стук пулеметов, очень громкий в тишине, теперь совсем не был слышен, как будто пулеметчики, всюду, куда ни глянь, припавшие к своему надежному оружию, вовсе и не стреляли.

На батарею вдруг обрушился шквал снарядов и мин. Пыль поднялась над ее позицией, однако когда пыль рассеялась и на батарею двинулась новая пятерка танков, артиллеристы, пыльные, потные, уже вновь вели огонь. Лишь троих унесли санитары на носилках, да четвертый, раненный в руку, бережно поддерживая ее другой рукой, пробежал мимо командира батареи, что-то крикнув ему.

Окопчик Никитина был отрыт немного сзади орудийных площадок, и это давало старшему лейтенанту возможность видеть все, что происходит возле пушек. «Ничего, — подумал он, провожая взглядом носилки с ранеными, — поправятся, — и оглядел батарею, — выстоим».

Пушки били по танкам с неукротимой яростью.

Фамилия сержанта, раненного в руку, была Озерный. Это он подбил первый танк. Он служил наводчиком второго орудия. Осколок мины попал ему в плечо и застрял там. Рука ныла. Озерному было тридцать лет — ровесник командиру батареи. На круглом хитроватом загорелом лице сержанта особенно выделялись, как бы подчеркивая смуглоту кожи, белесые, выгоревшие на солнце брови.

Добежав до овражка, в котором были вырыты ниши для снарядов, Озерный присел там на порожний ящик и при помощи санинструктора содрал с себя липкую от крови гимнастерку. Сюда, в овражек, собрались раненые из всех подразделений. Было тут и несколько артиллеристов из других батарей.