Павел Егорович не сводил с Николая влюблённого взгляда и даже немного прослезился.

Рыжий Юра стучал себя в грудь и просил простить его, если можно, и в седьмой раз записывал свой телефон и совал бумажку Николаю в карман, а Павлу Егоровичу в руку. А Николай через все головы подмигивал кассирше.

— Ты счастливый? — спрашивал Павел Егорович, забегая вперёд и останавливаясь перед Николаем, чтоб получше расслышать ответ. Николай, в распахнутом, развевающемся на ветру пальто, улыбался. — Ты счастливый, — сказал Павел Егорович. — А как ты этого снабженца уел! Не люблю их! У нас в институте тоже один есть — Серафимыч… Прилипнет — не отвяжешься. Не люблю их.

— Ну, этот фокус и ты бы показал, — великодушно сказал Николай.

— Что ты, что ты, я уже забыл всё, — всплеснул руками Павел Егорович.

— Это так кажется. Это как на велосипеде: думаешь, что забыл, а сел через двадцать лет и поехал. Я знаю. Ну а ты-то доволен?

— А что я? — безнадёжно сказал Павел Егорович.

— Как — что ты? — Николай нахмурился. — Как это — что ты?! Ты человек с дипломом, начальник, жена — замечательная женщина.

— Да, замечательная, — повторил Павел Егорович и принюхался. И опять сквозь винный дух услышал знакомый запах, и теперь он понял, чем пахнет от Николая. Это был запах завода, эмульсии, подожжённого резцом металла, масла, опилок, которыми уборщицы посыпают кафельный пол в коридорах.

— Не люблю! — сказал Павел Егорович. Николай даже не стал переспрашивать, чего он не любит, только опасливо посмотрел в его сторону, как смотрят на раскрасневшегося ребёнка, подозревая у него жар.

Помолчали. До метро идти было недалеко. Дорога исчезла сама собой с неуловимой скоростью. Впереди уже светилась буква «М», красная, как выскочивший из пылающей печки уголёк.

— Поедем ко мне! — неожиданно позвал Павел Егорович.

— В другой раз, — рассудительно отозвался Николай.

— Поедем, прошу тебя! — взмолился Павел Егорович и тотчас почувствовал, что ему действительно необходимо привести Николая к себе и показать ему свою жизнь. Он понял, что объяснить словами он ничего не сможет. — Поедем, прошу тебя, ну что тебе дома? У меня заночуешь. Посидим, поговорим. Мне так много… Пятнадцать лет… — торопливо говорил Павел Егорович. Он схватил Николая за рукав и удерживал, он спешил уговорить его до метро, ему казалось, что в метро всё оборвётся и они снова разъедутся ещё на пятнадцать лет.

— Эх и чудак! — добродушно приговаривал Николай, машинально прибавляя ходу и буквально волоча Павла Егоровича за собой. — Что мне дома? Жена у меня дома и дети. Ты вот даже и не спросил, а у меня их трое.

— Я свинья! — Павел Егорович от неожиданности даже остановился. — Я свинский бюрократ! — вскричал он. — Эгоистическая и бюрократическая свинья, — торжественно объявил он на всю улицу. — А ты орёл! Беркут! Кондор! И я тебя буду целовать. — И Павел Егорович стал его целовать, прижимаясь к нему мокрыми от умиления и восторга щеками. — Ну как же я не спросил! — так же восторженно прокричал Павел Егорович. — Я ведь и не подумал. Ты ведь на женатого не похож. Ты орёл, а я свинья. Мы едем к тебе, и ты меня представишь своей супруге как старого… нет, как старую и неблагодарную свинью. Мы сейчас купим цветов, шампанского и поедем.

— Эх и хороши мы будем! — ухмыльнулся Николай. — Во-первых, — он аккуратно другой рукой загнул один палец, — шампанского мы нигде не купим. Во-вторых, о цветах и разговаривать нечего, — он загнул и второй палец. — В-третьих, ты только сейчас хотел позвонить домой, но не позвонил, и Варя, замечательная, между прочим, женщина, ждёт тебя и волнуется. В-четвёртых, у меня все уже спят. В-пятых, — он сделал хитрую паузу, — хороши мы будем, когда я Тоньке Колесниковой начну представлять Пашку Тихонова. Она ещё и в неотложку с перепугу позвонит.

— Какой Тоньке? — оторопело переспросил Павел Егорович.

— Колесниковой, какой же ещё!

— Какой Колесниковой?

— Моей жене.

Павел Егорович, ещё раз дёрнув носом и всхлипнув, полез по новой целоваться. Потом оторвался от друга и резко отвернулся, вдруг устыдившись своих слёз.

О чём он плакал, он и сам не знал. Ему было приятно и радостно, что Николай всё-таки женился на Тоне Колесниковой, которая ещё в ремесленном училище повсюду, куда ни пойди, следила за Колькой своими огромными, прозрачными, тихими глазами. И всякий раз, встретившись с ним взглядом, застывала, будто внезапно окаменев, и хмурила брови, сердясь на себя за то, что не смогла утаить этого взгляда. Потом то же самое было на заводе, куда они вместе попали после училища, потом Павел Егорович ушёл с завода…

Вот он и плакал оттого, что не досмотрел этот молчаливый роман, оттого, что не кричал на их свадьбе «горько!". Ещё оттого, что Николай никак не был похож на женатого, что женитьба никак на нём не отразилась, разве что стал он ещё вальяжнее и шире в движениях и походке, а он, Павел Егорович, женившись, полысел, и согнулся, и заплыл мягким, нездоровым жирком. Положим, Павел Егорович понимал, что облысел он по наследственности (в их семье все мужчины были лысоваты), а растолстел и ссутулился от сидячей работы, но сейчас он благополучно валил всё это на свою женитьбу, понимая, впрочем, что жена у него замечательная женщина. Теперь, когда причина была найдена, притом самая неожиданная причина и самая непоправимая, Павел Егорович оплакивал уже себя, свою загубленную жизнь. Николай неизвестно каким чувством уловил перемену в его плаче, обнял его за плечи и, прижав его голову к своей груди, стал похлопывать Павла Егоровича ладошкой по спине, словно укачивал грудного ребёнка.

— Ну, Пашка, будет, будет… Что ты, Пашка! Ну хочешь, ко мне поедем?

Павел Егорович судорожно помотал головой, не отрываясь от Николая.

— Давай действительно к тебе махнём, — уговаривал его Николай. — Ну что же это с тобой делается? Да перестань ты, наконец. — Николай не на шутку встревожился и рассердился на то, что ничем не может помочь Павлу Егоровичу, и, взяв его за плечи, встряхнул так, что у Павла Егоровича зубы застучали. Помогло. — Не понимаю я тебя, — сказал Николай, — вроде никогда плаксивым не был…

— Зато я теперь всё понимаю, — с неожиданной злостью сказал Павел Егорович и сощурился куда-то вдаль, мимо Николая. — Я всё понимаю. Им нужен был другой! Ну и искали бы другого. Нет!.. — Он многозначительно поднял палец вверх. — Им понадобилось человека корёжить, перекраивать по своим желаниям и мыслям. А мысли-то вот — он сложил пальцы щепотью, — копеечные мысли-то. — И Павел Егорович сатанински захохотал. — Это всё она! — вскричал он.

— Варя, что ли? — недоверчиво переспросил Николай.

— Варя — святая женщина, — отрезал Павел Егорович и, даже не простившись с Николаем, бегом вдруг бросился вниз по лестнице в метро.

Николай долго и подозрительно смотрел ему вслед.

Редкие сонные пассажиры метро были разбужены странным зрелищем. В вагон ворвался невысокий лысоватый растрёпанный человек в пальто, застёгнутом на одну лишь нижнюю пуговицу, со скомканной шапкой в руке. Человек этот, когда двери захлопнулись, пробежал сперва в голову вагона, затем неожиданно развернулся и помчался обратно. Пассажиры решили, что человек этот пьян, и одни непроизвольно заёрзали и подобрали под себя ноги, а другие словно окаменели, спрятав глаза, и старались ничем не привлечь к себе внимания. Впрочем, эта мера была излишней. Павел Егорович и не видел никого. Напряжение, тихо копившееся в нём, вдруг нашло выход. С самого утра он мучился тупой и сильной душевной болью, и теперь ему показалось (а может, и не показалось, а так и было на самом деле), что он нашёл средство избавиться от этой тянущей боли, и уже не мог и не хотел остановиться.

Он ехал к тёще. В одно мгновение всё как-то повернулось и с пугающей логикой и последовательностью подытожилось в его разгорячённой голове. Сегодня, как только к нему вернулось утраченное обоняние, он обнаружил, что его работа, да и вся жизнь, образно говоря, нехорошо пахнет для него. Потом он вспомнил, что всегда этот запах ему не нравился. Потом он был вынужден признаться себе, что эту работу и этот образ жизни, вытекающий из работы, он не любит. Потом, встретившись с Николаем, он вспомнил другой запах и сперва не придал этому значения, но постепенно вместе с запахом он вспомнил и прежнюю, любимую и лёгкую жизнь. Вспомнил, как с болью отрывался от неё, с каким мучением приспосабливался к новой, нелюбимой. И как уже тогда, понимая, что новая-то жизнь, выходит, нелюбимая, он утешал себя, что, мол, со временем стерпится, слюбится. Но не стерпелось и не слюбилось. Он понял, вернее, признался себе в этом только сегодня.