Придя к такому заключению, поручик припустил еще шибче, опасаясь теперь только одного: как бы до его прихода очередная облава не разогнала и покупателей, и продавцов по ближайшим подвалам и подворотням.

Городская барахолка встретила Козырева слитным гулом, создаваемым выкриками продавцов, перебранкой завсегдатаев и общим движением огромной массы народа. В первый момент поручик обрадовался тому, что сегодня вроде как обошлось без чекистской облавы, но потом, глядя на беспорядочно снующих вокруг него людей, просто-напросто растерялся.

Честно говоря, найти здесь кого-то, торгующего с рук именно его вещами, представилось Козыреву абсолютно невозможным, и он чуть было не повернул восвояси, однако, приглядевшись повнимательнее, понял, что кое-какие шансы у него все-таки есть.

То ли так получилось само собой, то ли между завсегдатаями рынка имелась какая-то договоренность, но некий порядок на барахолке, пожалуй, был. Во всяком случае, желающие продать или обменять что-нибудь предпочитали не слоняться по площади, а выстроились причудливо извивавшимися рядами, вдоль которых, тоже в некотором порядке, двигались покупатели.

Надо было только правильно выбрать направление и, влившись в общий поток, двигаться вместе со всеми, чтобы пересечь рыночную площадь, а потом, перейдя в следующий ряд, плестись тем же манером обратно.

Козырева, упрямо пробивавшегося вдоль первого ряда, толкали со всех сторон. Он торопился и никак не попадал в ритм общего неторопливого движения. В конце-концов, когда столкнувшийся с ним нос к носу солдат в расхристанной шинели грязно обматерил поручика, Козырев смирился и сбавил темп.

Впрочем, так было даже лучше. Во всяком случае, Козырев мог более-менее внимательно присмотреться к тому, что предлагали продавцы. А предлагали тут все что угодно, начиная от всякой дребедени, вплоть до прабабушкиных салопов, и чем дальше поручик забирался в толпу, тем больше убеждался, что полез сюда напрасно.

Во всяком случае, после того как Козырев миновал третий или четвертый ряд, надежда углядеть что-либо из украденного исчезла окончательно, и теперь поручик, почти смирившись с потерей, хотел только одного — поскорее выбраться из этого столпотворения.

Когда до конца очередного ряда оставалось совсем немного, Козырев, смотревший по сторонам уже так, для проформы, вдруг вздрогнул. Его мгновенно обострившийся взгляд четко зафиксировал мелькнувший в чьей-то руке серебряный подстаканник.

Взяв себя в руки, поручик подступил ближе и, вроде как заинтересовашись товаром, принялся рассматривать черненый узор. Кривой, желтоватый палец с грязью, густо набившейся под ноготь, закрывал часть знакомой монограммы, но ошибки быть не могло.

Козырев медленно поднял голову и заставил себя вроде бы спокойно посмотреть на человека, державшего в руках подстаканник. Это был молодой, вертлявый парень с блудливо бегавшими глазами, который, заметив интерес к своему товару, весело выкрикнул:

— Бери, барин, не прогадаешь! Вещь знатная, буржуйская, чаи со своей мамзелью гонять будешь!

Парень завертел подстаканником, но Козырев на него уже не смотрел. Только теперь поручик разглядел небрежно наброшенное на плечи продавца то самое вытертое драповое пальто. Почти машинально протянув руку, Козырев зачем-то пощупал свободно свисавший рукав и хрипло спросил.

— Продаешь?

Видимо, в голосе поручика было что-то такое, что враз заставило парня насторожиться. Продавец дернулся, глаза его забегали еще сильнее, и он как-то неуверенно протянул:

— А чего… Можна…

Горячая, злая волна ударила Козыреву в голову, и он прошипел в лицо парню:

— Где остальное, сволочь?…

Ухарски взвизгнув, неудачливый продавец рванулся и взмахнул руками, сбрасывая пальто. У Козырева мелькнула мысль, что вор сейчас выхватит финку, и поручик, не долго думая, со всего маху двинул парня в зубы.

Упавший подстаканник звякнул о булыжник рыночной площади, а сам вор, не удержавшись на ногах, треснулся на спину и, как-то по рачьи, быстро пополз назад. Поручик, так и не выпустивший рукав пальто, рванулся за ним, но, наступив на полу, замешкался, и вор, сразу вскочив на ноги, тут же бросился бежать.

В горячке Козырев чуть было не кинулся в погоню, но, понимая, что это бесполезно, остановился, машинально поднял подстаканник и, не обращая внимания на шарахнувшуюся от него толпу, побрел к выходу, волоча пальто за собой.

Уже позже, где-то в ближайшем переулке, поручик окончательно пришел в себя, сунул мешавший ему подстаканник в карман и, взявшись за пальто, с облегчением нащупал маленькие кружки золотых монет, густо зашитых с изнанки воротника…

То ли майор Сверчевский ошибся, то ли не захотел сказать правды, но Тешевича продержали в лагере довольно долго и выпустили уже после того, как всякие боевые действия кончились. Впрочем, никаких попыток досрочного освобождения поручик не делал.

Он то пребывал в состоянии черной меланхолии, то на него накатывал приступ буйной эйфории, и тогда он пускался во все тяжкие, конечно в допустимых пределах лагерного режима. Правда, порой Тешевич задумывался над своим положением, но это вызывало лишь очередной приступ меланхолии, поскольку представить себе что-либо радостное было трудно.

Прежняя жизнь казалась перечеркнутой наглухо, средств к существованию никаких, и как произойдет переход от военного прошлого к неопределенному будущему, Тешевич предпочитал пока не загадывать. И так получилось, что единственной его реальной надеждой был разговор с Яницким у маньчжурской границы перед тем злополучным боем, который, к удивлению Тешевича, не оказался для него последним.

Дом в Варшаве, возможность встречи с наверняка оставшимся в живых родственником и надежда на какую ни на есть помощь худо-бедно поддерживали Тешевича, именно эти обстоятельства в конце-концов привели поручика к кованой ограде с калиткой, от которой ко входу тянулась плиточная дорожка, покрытая сырой изморозью вперемешку с расползающимися комками еще не растаявшей снежной слякоти.

Особняк Яницкого оказался весьма привлекательным, что помимо воли заставило поручика оценить свой собственный вид. Красноармейская гимнастерка без знаков различия скрывалась под довольно потертым штатским пальто, шляпа тоже была не первой свежести, в общем-то, еще неплохие сапоги из-за снежной хляби выглядели и вовсе непрезентабельно. Однако изменить что-либо Тешевич не мог и даже не собирался — сейчас главным было узнать, здесь ли Яницкий.

Прошагав твердым шагом от калитки до входа и уже взявшись за ручку, Тешевич увидел грушу старомодного колокольчика. Секунду поручик колебался: звонить или нет, но пальцы сами надавили латунную лапу, и дверь, к удивлению Тешевича, бесшумно раскрылась. Выходило, что хозяин — дома, и поручик обрадовано влетел в вестибюль, где ему навстречу из какого-то закутка выскочил очень представительный, но почему-то словно вылинявший лакей. По его растрепанному виду и по следам уборки на лестнице Тешевич понял, что дверь осталась открытой случайно, и сразу упавшим голосом спросил:

— Что, хозяин вернулся?

Лакей окинул Тешевича откровенно оценивающим взглядом и, приняв достойную позу, задал встречный вопрос:

— А цо пан хце?…

— Пан хочет видеть пана Яницкого. Где он?

— То не вем, — лакей показал на лакированный столик и с явной издевкой добавил: — Пан может оставить визитную карточку.

— Тебя, болван, не про карточку спрашивают, — начал медленно закипать Тешевич. — Хозяин где?

— Я не вем ни где пан, ни хто пан ест…

— Я Тешевич, — назвался поручик и сердито повторил: — Ну говори же, где пан Яницкий?

— Я не вем, хто ест пан Тешевич, — и лакей невозмутимо-выразительно показал на дверь.

И тут поручик не выдержал. Он схватил наглеца за шиворот и затряс как паршивую собачонку.

— Я тебе покажу, лайдак, кто есть пан Тешевич! Говори, скотина, где хозяин?

— Пан… Пан… — лакейские интонации мгновенно переменились. — Пан Яницкий уже три года не дает знать о себе! Я не знаю, где он…