ВРАЧ …все равно остается в воде…

ПАЛЕОГРАФ …в благоуханной розовой воде.

САМОДЕРЖЕЦ(истинно величествен). Мы всегда счастливы принимать у себя братьев-христиан с заката. Мы скорбим о том, что расстояние и пространство оспаривают у нас такое удовольствие. Добро пожаловать, рыцарь. Завтра вам устроят супермессу. После мы для вас организуем псовую охоту. (Палеографу.) Ведь осталась же пара газелей в городском саду. Досадно думать, что они годятся лишь на то, чтоб услаждать взоры гуляющих и сироток. (Миртию.) Ваши прицельные снаряды придадут смысл жизни сих никчемных тварей.

МИРТИЙ. Мы там у себя люди деревенские. Любим, чтобы было погорячее. Не смогу ли я поупражняться также на сиротках?

ВРАЧ(изучая Миртия). Козелок гипертрофирован. Тут никаких сомнений. Он большой любитель девочек. Большой, большой…

ПАЛЕОГРАФ. Сотоварищ самодержец, парень чувствует иронию.

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). Мне не хотелось вас обидеть.

МИРТИЙ. Мы там у себя первопроходцы. Мы внимательно разглядываем почву, прежде чем посеять горох, стручковый либо дробленый. И поем пред Господом Предвечным. Невозможно ведь пахать весь день. Но ничто нас не воодушевляет более, чем красота и форма. (Указывая на Неребис.) Эта стройная ухоженная кобылица задыхается в своих одеждах! Что же до вас, сударь… Эти бочонки неподъемные, которые вы грузите на головы, и облачения, расшитые почитаемыми нами знаками… ведь мы их почитаем, как и вы, и сарацин будь тот, кто от сего отречется!.. Мне тяжко от этой вашей тяжести. Здесь атмосфера теплая и влажная. Мы братья и еще больше сблизимся при явной схожести питающихся и дышащих наших тел. Кроме того, под вашими покровами удастся разве вам зайтись в веселом смехе? (Смеется.) Вам известна присказка о педагоге и о горбуне?

КЛАССИКОС(сбрасывая свое одеяние). А что, у вас есть тоже… педагоги?

ПАЛЕОГРАФ. Историю про горбуна и педагога рассказывали друг другу еще Гомер и Платон.

МИРТИЙ. Платон, ваш прадед! И Гомер… Ваша внучатая тетушка?.. Когда я слышу, как вы произносите эти имена, то чувствую, что снова становлюсь конем, конем крестьянским, с деревянными подковами. Мне стыдно.

САМОДЕРЖЕЦ. Стыдно? Отчего?

МИРТИЙ. Корабли жизненного приключения рассекали девственное млеко первых дней мира. Поэзия была питьем, музыка — пищей, мысли — наслаждением. Ваши античные писатели фонтанируют этим счастьем.

САМОДЕРЖЕЦ. Я сам весь мокрый.

МИРТИЙ. Сделайте же так, чтобы вам было удобно, и мне тоже.

САМОДЕРЖЕЦ. Больше не могу…

МИРТИЙ. В Анжу и в Лангедоке наши, из писателей, изготавливают рифмы так, как будто режут кусок сыра. А бароны наши с баронессами развлекаются с помощью веревки и муки. Я сам… Мне самому собственная грубость отвратительна… Да вот хотя бы во время путешествия… Но для чего вам это все рассказывать? Пусть прошлое погибнет в прошлом!

ВРАЧ. Времена, что позади нас, не незыблемы.

ПАЛЕОГРАФ. Как тень от колонн, ощутимая производная пережитых часов дотягивается до нас.

САМОДЕРЖЕЦ. На былое можно оказать воздействие, но не раскаянием, а с помощью воспоминаний. Главное, чтобы они были продуманны.

МИРТИЙ. Это случилось в одной из провинций, через которую пролегло мое паломничество. Я пересек Дунай. И был уже, наверное, на вашей территории. Не спрашивайте у меня название селения или местоположение гостиницы. Уже темнело.

САМОДЕРЖЕЦ. Желаете, чтобы я велел зажечь огни? Эй, Прометей!

МИРТИЙ. Не надо… Нет, не надо. Темнота лучше подходит для трудных рассказов. Даже малая толика света, что задерживается на хрустальном гребне капитанского шлема, мешает мне вспоминать.

САМОДЕРЖЕЦ. Сотоварищ капитан, уйдите. Ступайте отсюда! От моего имени пойдите-ка да узнайте, не нуждается ли в вас моя супруга, например. Да мало ли что еще.

МИРТИЙ. В этой гостинице наблюдалось какое-то копошение, почему, не знаю. Когда я вошел, повисла тишина. Мне виделись конечности, простертые в глубоко фальшивом сне. Я принял все предосторожности в том ночном доме. Я сжимал одной рукой гарду своего оружия, а второй осваивал окружающее пространство. И с облегчением, признаюсь вам, я ощутил в своей ладони юную округлость и сосок. Благодаря непосредственности этого прикосновения — рыцари-франки люди непосредственные — я ощутил, что я живу. Мне захотелось раствориться заживо в сумеречной восточной сладости, где еретический ислам и ваше православное раскольничество, господа, едины как одежда с задницей, клянусь святым терновником! Вы слышите меня?

САМОДЕРЖЕЦ. Продолжайте.

МИРТИЙ. Под моей ладонью эта грудь затрепетала, ибо, охваченная волнением от моей рыцарственной близости, женщина, без всякого намека на приличия, женщина отдалась главному свойству, присущему всем женщинам на свете, — сладострастию.

НЕРЕБИС (поет уже знакомым голосом)

МИРТИЙ(Неребис). Довольно! Хватит… Все всё поняли… (Всем присутствующим.) Прошу прощения… Так вот, в гостинице. Зажал я рот этой левантинской сучке…

САМОДЕРЖЕЦ. Рыцарь, соблаговолите хранить молчание. Императрица с патриархом держат курс на это помещение. Пусть никто не вякает.

СВЯЩЕННИК. Когда ваш сын воскреснет… Мы устроим ярмарку. Жители и жительницы деревни напьются вдрызг…

МАТЬ. Вернется ли когда-нибудь мой сын?

СВЯЩЕННИК. Наше латинское христианство катится вослед за вашим сыном, к могиле сына сыновей.

МАТЬ. Я отыщу его. Когда он был маленьким мальчиком, то играл с деревьями, то есть с кусочками деревьев. Какие вырезал кораблики! И каких деревянных пастушков! Каких ягнят из дерева!

СВЯЩЕННИК. К вам приходят покупать такие сувениры втридорога. Я велю их воспроизвести дюжинами, будем продавать в ризнице.

МАТЬ. Вернется ли когда-нибудь мой сын?

СВЯЩЕННИК. Вы рядом с ним. Вы вечно рядом с ним. А этот что рассказывает?