— Это Ду Лили, старый друг семьи, — сообщает нам Кван по-английски, — вчера ходила в горы, собирала грибы. Вернулась, узнала, что я приехала и уехала.

Лицо Ду Лили искажается болью, словно она поняла английский перевод Кван, выразивший степень ее разочарования. Мы сочувственно киваем.

Кван продолжает:

— Давным-давно мы все жить вместе, в этом доме. Говори с ней на Мандарине. Она понять. — Кван оборачивается к Ду Лили и поясняет:

— Моя младшая сестра, Либби-я, говорит на странном Мандарине, в американской манере, ее слова и мысли текут вспять. Сама увидишь. А этот, ее муж, Саймон, словно глухонемой. Знает только свой английский. И конечно, оба они только наполовину китайцы.

— Ааааа! — Голос Ду Лили выражает то ли изумление, то ли презрение. — Только наполовину! А как же они разговаривают друг с другом?

— По-американски, — отвечает Кван.

— А… — Еще один приступ явного отвращения. Ду Лили внимательно изучает меня, словно китайская часть моего лица вот-вот отвалится.

— Ты понимаешь хоть чуть-чуть? — медленно произносит она по-китайски. А когда я киваю, начинает причитать: — Такая тощая! Почему ты такая тощая? Шш! Шш! Я думала, что в Америке много едят. Ты что, больна? Кван! Почему ты не кормишь свою маленькую сестренку?

— Я пытаюсь, — протестует Кван, — но она не ест! Американские девчонки все хотят быть тощими.

Потом Ду Лили быстро оценивает Саймона:

— Ой, как киноактер, вот этот. — Она встает на цыпочки, чтобы лучше разглядеть его.

Саймон поднимает брови:

— Переведи, пожалуйста.

— Говорит, что ты будешь хорошим мужем ее дочери. — Я подмигиваю Кван и пытаюсь сохранить непроницаемое выражение лица.

Его глаза округляются. Мы часто играли в эту игру в первые годы нашей совместной жизни: я нарочно переводила неправильно, и мы разыгрывали целый спектакль.

Ду Лили берет его за руку и ведет в дом со словами:

— Идем, я тебе что-то покажу.

Мы с Кван следуем за ними.

— Сначала она должна проверить твои зубы, — говорю я Саймону, — так положено перед помолвкой.

Мы оказываемся в комнатке не более шести метров, которую Ду Лили называет «центральной». Комнатка темная и очень бедно обставленная: пара лавок, деревянный стол, в углах — груды ящиков, корзин и кувшинов. Потолок повторяет форму островерхой крыши. С балок свисают куски сушеного мяса, связки перца, корзины, но никаких осветительных приборов не видно. Пол в комнатке земляной. Ду Лили показывает на простой деревянный алтарь у задней стены. Она просит Саймона встать рядом с ней.

— Она хочет узнать, одобрят ли тебя боги, — говорю я.

Кван округляет рот, но я подмигиваю ей.

Над алтарем висят розовые бумажные знамена с выцветшими надписями. В середине — портрет Мао с пожелтевшей клейкой лентой поперек разорванного лба. Слева — треснувшая позолоченная рамочка с портретом Иисуса с воздетыми к золотому лучу света руками. А справа то, что Ду Лили хочет показать Саймону — старая вырезка из календаря с портретом Брюса Ли в древнем воинском облачении, жадно глотающего зеленую шипучку.

— Видишь этого киноактера? — спрашивает Ду Лили. — Я думаю, что ты похож на него — густые волосы, мужественный рот… Одно лицо, ой, такой симпатичный.

Я бросаю взгляд на фото, затем — на Саймона, который ждет моего объяснения.

— Говорит, что ты похож на этого преступника, которого разыскивает весь Китай. Забудь о браке. Она получит тысячу юаней, если сдаст тебя властям.

Он показывает на вырезку, потом на себя, удивляясь: «На меня?» Яростно трясет головой, протестуя на ломаном английском:

— Нет, нет. Не тот. Я американец. Хороший человек. Этот человек — плохой, кто-то другой.

Я не выдерживаю и начинаю хохотать.

— Я победил, — злорадствует Саймон.

Кван переводит Ду Лили нашу трепотню. Несколько секунд мы с Саймоном улыбаемся друг другу — в первый раз за долгое время. Я уже забыла, в какой именно момент наши безобидные дразнилки превратились в колкости.

— На самом деле Ду Лили сказала, что ты такой же симпатичный, как этот киноактер.

Саймон кланяется в знак благодарности Ду Лили. Она кланяется ему в ответ, радуясь, что тот наконец-то понял ее комплимент.

— Знаешь, — говорю я ему, — ты почему-то, из-за освещения, что ли, выглядишь, гм… по-другому.

— Хм… Как это? — он игриво поводит бровями.

Мне становится неловко.

— Ой, я не знаю, — бормочу я, чувствуя, как лицо у меня начинает пылать, — может, ты стал больше походить на китайца или что-то в этом роде… — Я отворачиваюсь, сделав вид, что внимательно изучаю портрет Мао.

— Знаешь, что говорят о людях, которые давно женаты? Они с годами становятся похожими друг на друга.

Я таращусь на стену. Интересно, что он на самом деле думает?

— Посмотри, — говорю я, — рядом с Мао Иисус. Наверняка он запрещен в Китае.

— Может, Ду Лили и не знает, кто такой Иисус. Может, она думает, что это киноактер, рекламирующий лампочки.

Я собираюсь спросить Ду Лили об Иисусе, как вдруг Кван резко поворачивается и окликает какие-то темные фигуры, застывшие в дверном проеме: «Заходите! Заходите!» Потом деловито кричит: «Саймон, Либби-я, быстренько! Помогите тетенькам с нашим багажом!» Наши престарелые носильщицы отталкивают нас в сторону и, пыхтя и отдуваясь, втаскивают в дом чемоданы и рюкзаки, забрызганные грязью.

— Открой кошелек, — говорит мне Кван и, прежде чем я успеваю это сделать, сама начинает рыться в моей сумке. Должно быть, ищет деньги для чаевых. Но вместо денег она вытаскивает мои «Мальборо лайтс» и отдает женщинам всю пачку. Одна из женщин обрадованно пускает пачку по кругу, а затем кладет ее в карман. Старухи дружно закуривают, а затем удаляются в облаке дыма.

Кван отволакивает свой чемодан в темную комнату справа. «Мы спим здесь», — говорит она и делает мне знак, чтобы я следовала за ней. Я ожидаю увидеть мрачную спальню с аскетической обстановкой, соответствующей всему дому. Но когда она открывает окно, чтобы впустить утреннее солнце, я вижу широкую супружескую кровать с резной спинкой, огороженную пологом из светлого тюля. Это чудесный антиквариат — точно такой же я «пасла» в магазинчике на Юнион-стрит. Постель заправлена так, как Кван заправляет дома свою: простыня туго натянута на матраце, подушка и одеяло аккуратно сложены в ногах.

— Откуда это у Большой Ма? — удивляюсь я.

— И это, — присоединяется ко мне Саймон и показывает на комод с мраморной плитой и зеркалом, отливающим серебром, — я думал, они избавились от всей этой империалистической мебели во время революции.

— О, эти старые вещи, — Кван небрежно и одновременно гордо машет рукой, — долго принадлежали наша семья. Во время культурная революция Большая Ма спрятала их под соломой в сарае. Так мы все сохранили.

— Сохранили? — удивляюсь я. — Но как они у вас появились?

— Как появились? Леди-миссионерка отдала их деду нашей матери. Вернула большой долг.

— Какой большой долг?

— Очень длинная история. Это случилось, ой, сто лет…

В разговор вмешивается Саймон:

— А нельзя ли поговорить об этом попозже? Хотелось бы все-таки устроиться в новой спальне…

Кван презрительно хмыкает.

— О, — озадачивается Саймон, — я так понимаю, здесь одна спальня.

— Другая спальня спать Ду Лили, только одна маленькая кровать.

— Хорошо, а где мы все разместимся? — Я обвожу взглядом комнату, ища запасной матрац или подушку.

Кван беспечно машет рукой в сторону супружеской кровати. Саймон улыбается мне и пожимает плечами, извиняясь за это очевидное жульничество.

— На этой кровати и двое с трудом могут разместиться, — говорю я Кван, — мы с тобой будем спать здесь, но придется найти кровать и для Саймона.

— Где найти еще одна кровать? — Она вопросительно смотрит в потолок с воздетыми вверх руками, словно кровать должна материализоваться прямо из воздуха.

Внутри меня нарастает паника.

— Хорошо, но кто-то должен спать на запасном матраце, подстилке, хоть на чем-нибудь.