«Нунуму, — продолжал он, — перед тем, как уйти, я отведу тебя в пещеру, где можно спрятаться. Во тьме ты будешь все видеть моими глазами».

И в ту же минуту я обрела способность видеть сквозь бельмо на слепом глазу. Передо мной оказалась узенькая тропка, залитая сумеречным светом. Все вокруг было погружено во мрак. Я обернулась к Йибану. «Поторопись», — сказала я и храбро зашагала вперед.

Через несколько часов мы стояли перед кустом. Когда я оттянула ветки, то увидела лаз — такой узкий, что один человек мог еле-еле протиснуться. Йибан забрался первым. Я услышала его голос: «Пещера очень неглубокая».

Я удивилась. Почему Зен привел нас к такой маленькой пещерке? Похоже, мои сомнения обидели его. «Она вовсе не маленькая. С левой стороны лежат два валуна. Постарайся протиснуться между ними». Я забралась в пещеру, и на меня пахнуло холодом из расщелины.

— Это та самая пещера, — сказала я Йибану, — ты просто невнимательно смотрел. Зажги лампу и следуй за мной.

Эта расщелина была началом длинного, извилистого туннеля с узеньким ручейком, бегущим с одной стороны. Иногда проход в туннеле раздваивался. «Там, где один проход идет вверх, а другой — вниз, всегда выбирай второй, — наставлял Зен, — если в одном бежит ручей, а другой сух, следуй за водой. Если один узок, другой широк, протискивайся в узкий». Чем дальше мы шли, тем становилось холоднее, очень-очень холодно.

Мы огибали угол за углом, пока не увидели впереди какой-то божественный свет. Что это? Мы очутились в месте, похожем на дворец, который мог бы вместить тысячу людей. Там было очень светло. Посредине мы увидели озеро со сверкающей водой золотисто-зеленого цвета. Чудесный свет исходил не от свечи, лампы или солнца, а от воды. Я подумала, что это сверкающие лучи луны, проникающие сквозь дыру в крыше мира.

Йибан предположил, что это подземный вулкан, или доисторические морские животные со светящимися глазами, или звезда, которая раскололась надвое, упала на землю, а затем скатилась в озеро.

Я услышала голос Зена: «Остаток пути ты пройдешь сама. Ты не потеряешься».

Зен покидал меня.

— Не уходи! — закричала я.

Но отозвался только Йибан:

— Я и не думал уходить.

И потом мой слепой глаз закрылся. Я ждала, что Зен снова заговорит, но тщетно. Исчез без следа, не сказав: «Прощай, мое сердечко, скоро мы встретимся в загробном мире». Просто беда с этими людьми Йинь. Они ненадежны! Уходят и приходят, когда им заблагорассудится. После моей смерти мы с Зеном долго об этом спорили.

А потом я сказала ему то, что сейчас говорю тебе, Большая Ма: с твоей смертью я осознаю горечь утраты, но уже слишком поздно.

16. Портрет Большой Ма

Полночи я слушала разговор Кван с Большой Ма. Теперь едва соображаю, а Кван бодра, как никогда.

Рокки везет нас в Чангмиань на стареньком микроавтобусе. Тело Большой Ма, завернутое в саван, покоится на заднем сиденье. На каждом перекрестке микроавтобус кряхтит, кашляет, и мотор глохнет. Рокки выпрыгивает из машины, рывком поднимает капот и принимается яростно стучать по железякам, вопя по-китайски: «Будь ты проклят, ленивый червь». Невероятно, но его магическое заклинание срабатывает — не только к нашему облегчению, но и к облегчению водителей, неистово сигналящих сзади. В салоне холодно, словно в леднике: учитывая состояние Большой Ма, Рокки выключил печку. Из окна видно, как с оросительных каналов поднимается туман. Вершины гор растаяли в плотном тумане. Похоже, день будет промозглым.

Кван сидит сзади. Она громко болтает с Большой Ма, будто школьница по дороге на уроки. Я сижу перед ними, а Саймон — позади Рокки. Он старается поддерживать дух «пролетарского товарищества» и, как я подозреваю, одновременно следит за дорогой.

Ранее этим утром, освободив номер в «Шератоне» и загружая багаж в микроавтобус, я сказала Саймону:

— Слава богу, это наша последняя поездка с Рокки.

Кван с ужасом взглянула на меня:

— Эй! Не говори «последняя». Это плохая примета.

Плохая примета или нет, но по крайней мере нам не придется мотаться в Чангмиань и обратно. Оставшиеся две недели мы проживем в деревне совершенно бесплатно: любезность Большой Ма, которая, по словам Кван, «пригласить нас пожить у нее еще до того, как умереть».

Заглушая скрежет металла, Кван хвастается перед мертвой: «Этот свитер, видишь, выглядит как шерсть, правда? Но он крилический-я, угу, машиновая стирка». Она по-своему интерпретирует «акриловый» и «машинная стирка», объясняя по ходу дела, каким образом стиральные машины и сушка белья вписываются в американскую систему правосудия: «В Калифорнии ты не можешь развесить белье на балконе или окне, ой, нет. Соседи позвонят в полицию и скажут, что ты их позоришь. В Америке не так уж много свободы, как ты думаешь. Столько вещей запрещено, ты и не поверишь. Хотя много правильного, я считаю. Курить можно только в тюрьме. Нельзя бросать апельсиновые корки под ноги. Нельзя разрешать ребенку какать на тротуаре. Но некоторые правила смешны: например, нельзя разговаривать в кино. Нельзя кушать слишком много жирной пищи…»

Рокки прибавляет газу на ухабистой дороге. Теперь я беспокоюсь не только за состояние рассудка Кван, но и за тело Большой Ма — как бы оно не свалилось на пол.

«…Нельзя также заставлять детей работать, — авторитетно заявляет Кван. — Я правду тебе говорю! Помнишь, как ты заставляла меня собирать хворост для очага? О да, я помню. Я все бегала как белка в колесе — туда-сюда, вверх-вниз, а была зима! Мои бедные пальчики совсем окоченели от холода. А потом ты продала мои вязанки соседям и прикарманила деньги. Нет, я не виню тебя сейчас. Я знаю, что в то время нам всем приходилось тяжело, надо было много работать. Но в Америке тебя посадили бы в тюрьму за такое обращение. И за то, что так часто била меня по лицу и щипала за щеки своими пальцами с острыми ногтями. Не помнишь? Видишь шрамы, здесь на щеке, словно следы от укуса крысы? А еще повторяю тебе: не давала я заплесневелые рисовые пироги поросятам. Зачем мне теперь врать? Я и тогда тебе говорила: их украла Третья Кузина Ву. Я видела, как она срезала с пирогов зеленую плесень. Спроси ее сама. Она, должно быть, уже умерла. Спроси ее, почему она соврала, сказав, что я их выбросила!»

В течение следующих десяти минут воцаряется непривычная тишина, и я уже начинаю думать, что Кван и Большая Ма играют в китайскую молчанку. Но потом Кван вдруг завопила:

— Либби-я! Большая Ма спросить меня, можешь ли ты ее сфотографировать? Говорит, что нет ее хорошая фото, пока живая. — Прежде чем я успеваю ответить, Кван сообщает мне вторую часть информации из Мира Йинь: — Этот полдень, говорит, лучшее время, чтобы сделать фото. Когда я надеть лучшая одежда, лучшие туфли. — Она широко улыбается Большой Ма, затем оборачивается ко мне: — Большая Ма говорит, как она гордится, что в нашей семье знаменитый фотограф.

— Никакой я не знаменитый фотограф, — возражаю я.

— Не спорь с Большой Ма. Для нее ты знаменитая, и это важно.

Саймон пересаживается назад, рядом со мной и шепчет:

— Ты ведь не собираешься фотографировать труп, правда?

— А что я, по-твоему, должна ответить? «Простите, мертвецов не снимаю, но могу порекомендовать вам хорошего мастера»?

— Она наверняка не очень-то фотогенична.

— А кроме шуток?

— Неужели ты не понимаешь, что это желание Кван, а не Большой Ма?

— Это очевидно!

— Просто ради проверки. Мы же в Китае. Мы только второй день здесь, а уже произошло столько непонятного.

Когда мы приезжаем в Чангмиань, четыре пожилые женщины хватают наши сумки, отклоняя протесты со смехом и заверениями, что каждая из них сильнее нас троих, вместе взятых. И мы налегке шагаем к дому Большой Ма сквозь лабиринт мощеных улочек и узеньких проулков. Дом Большой Ма ничем не отличается от других домов в деревне: одноэтажная хижина из обожженного кирпича. Кван открывает деревянные ворота, и мы с Саймоном переступаем через порожек. Посреди открытого внутреннего дворика стоит худенькая старушка и набирает воду в ведро с помощью ручного насоса. Она поднимает голову и глядит на нас, сначала с удивлением, потом с восторгом, узнав Кван. «Ааа!» — кричит она, выпуская изо рта облачко пара. Один ее глаз закрыт, другой выпучен, словно у лягушки, стерегущей мух. Они с Кван хватаются за руки, толкают друг друга в бока и начинают быстро тараторить на диалекте Чангмианя. Старушка показывает на обваливающуюся стену своего дома, бросает хмурый взгляд на потухший очаг. Видимо, она извиняется за неважное состояние жилища и за то, что не смогла устроить банкет по случаю нашего приезда и нанять оркестр из сорока музыкантов.