А утром появилась ревущая во все горло Катя, которую привели родители, и рассказала про варенье.

Миша вытащил разъем.

— Можно я пойду за радугой? — печально спросил он.

Мама привлекла его к себе и поцеловала в лоб.

— Так я пойду? — уточнил Миша.

— Только недолго, — сказала мама, но Миша не слышал, он бежал вниз по лестнице.

На улице было нежарко, около тридцати. Солнца не было, небо затянула серая дымка, со стороны моря пахло чем-то незнакомым, кислым.

Под ногами было скользко. в черной застывшей стекловидной массе, которая покрывала все до начала бетонной полосы, отражались дома, силовые линии на металлических опорах и редко-редко пролетающий в сторону реактора автоматический дрон.

Самого здания разрушенной АЭС видно не было. Оно пряталось в низине, за гладким, тоже покрытым черным стеклом холмом. с той стороны ветер всегда приносил тепло, а ночью, Миша не видел, но Катя клялась и божилась, что видела, как из-за холма светилось зеленым.

Он остановился возле катиного дома и постучал в дверь.

— Здравствуете, Миша.

Катин папа всегда называл его на «вы».

— Здравствуйте, — Миша засмущался и в нерешительности замолчал.

— Катя, — папа отвернулся и закричал куда-то в дом, — к тебе Миша.

— Сейчас, — раздалось в ответ из глубины здания, — сейчас…

— Может, зайдешь? — папа сделал приглашающий жест, но Миша отрицательно покачал головой, внутри снова хрустнуло.

Катя показалась из-за спины папы.

— Привет, Миша, — папа отодвинулся, пропуская её вперед.

— Пока, папа, — она помахала отцу рукой.

Миша взял её за руку, и они заскользили по стекловидной массе в сторону моря.

— Далеко не гуляйте, — сказал папа на всякий случай.

— Хорошо, — хором ответили они.

Бетонное ограждение начиналось через километр. Плиты были разбиты и из трещин, словно проросшие растения, торчали куски ржавой арматуры. Когда-то давно с этих плит взлетали тяжелые шатлы.

Миша с Катей перепрыгивали через разломы, карабкались вверх по плитам, спускались вниз, ползли по небольшим туннелям, образовавшимся неизвестно как. Катя не любила темноту, пару раз ей было не по себе, но Миша ничего не боялся. Он везде шёл первым и тащил её за собой.

Наконец, они пришли. Впереди беспокоилась чёрная вода. От неё шел кислый запах. Волны накатывали на бетонные плиты и разбивались в миллионы брызг. Когда светило солнце, здесь появлялась радуга. Миша с надеждой посмотрел вверх. До конца горизонта небо было серым. Высоко в небе висел дрон, за ним тянулась тонкая белая полоса. Катя приложила руку к глазам, словно её слепило. Миша сел на плиту, бетон оказался теплым. Море немного успокоилось, запах стал не таким резким. Катя устроилась рядом. Они провожали дрон взглядами до тех пор, пока он не скрылся за стеклянным холмом, и снова повернулись к воде.

— Какая она, радуга, сверху? — спросил Миша. Голова у него лежала на коленях.

Волны лениво набегали одна за другой и откатывали обратно.

— Наверное…— начала Катя и замолчала.

Вода внизу шумела, словно рядом в яме готовился к выступлению оркестр. Музыканты настраивали инструменты. Дули в мундштуки флейт, пробовали валторны, осторожно били в барабаны, арфа проверяла натяжение струн, скрипичная группа теребила смычки.

Миша встал.

— А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, — запел он, — веселый ветер, веселый ветер.

— Моря и горы ты облазил все на свете, — подхватила Катя.

Она ему надоела. Герасим её несколько раз топил — и всё время неудачно. Когда возвращался к себе, а жил он на краю двора, возле курятника, она уже сидела перед входом в каморку, приветливо махала ржавым хвостом, а из открытой пасти неслись звуки фортепьянного джаза. Герасим после этого обычно некоторое время был не в себе. Он или тормозил, застывая на пару минут каждые полчаса, либо остервенело мёл, поднимая огромную тучу пыли, в которой его самого невозможно было разглядеть.

Он достался мне в наследство вместе со всем остальным хозяйством моего дяди — небольшой усадьбой на побережье. Старый, даже, можно сказать, древний андроид. Металлическая блестящая голова, покрытая засаленной кепкой, длинный фартук, скрипящие суставы, допотопные инфракрасные камеры в глазницах…

Герасим занимался обыкновенной работой дворника: сортировал мусор, грузил его в контейнеры, собирал по окрестностям пустые бутылки и банки, остававшиеся после многочисленных праздничных пикников.

Когда-то давно программу модернизировали, и он начал ухаживать за курами. Сыпал им ячмень, менял воду, собирал яйца.

Жил одиноко, других роботов чурался, если выдавалась свободная минута, смотрел футбол по телевизору.

Убирал он качественно и добросовестно. я всегда любовался точным размеренным движением его метлы. Чувствовалась старая программистская школа.

Случалось, он напевал под нос древнюю песенку «Не кочегары мы, не плотники». Раз я заметил, как он что-то достал из кармана фартука, оглянулся по сторонам и вставил себе в рот. я не поверил своим глазам. Блеснул огонёк зажигалки, и Герасим закурил. Сигарета во рту дымилась. Он стоял неподвижно минут десять, затем щелчком отправил окурок далеко за забор, опять оглянулся по сторонам и принялся, как ни в чем не бывало, мести.

С Утилизатором отношения у Герасима были рабочие.

— Ты, значить, эта… ты ближее подгоняй! — кричал он, держа кепку в руке, а второй поглаживая свою блестящую голову. — Ты эта, значить… ты, ковш-то аккуратнее совывай.

Утилизатор был современной моделью и считал, что обладает чувством юмора. Герасим на шутки не реагировал, но было заметно, что нервничает. Руки дрожали больше обычного, выверенные движения становились излишне резкими.

— Ты, эта, значить, хохмы будешь дома рассказывать. Ты зачем приехал? Ты сюда, значить, работать приехал. Вот и делай своё дело.

Муму вообще непонятно откуда взялась. в подробнейшем перечне имущества, который прилагался к завещанию, её не было.

Я обходил постройки вместе с управляющим — верным роботом моего покойного дяди, который обладал странным дефектом, делавшим похожим его речь на речь человека, страдающего одышкой, — когда увидел лежащую на боку проржавелую насквозь стиральную машину.

— Будка, — сказал управляющий, перехватив мой удивленный взгляд, — дворника нашего Герасима кибердог.

Муму высунула из дверцы свою острую мордочку, осторожно повела камерами, увидела нас и спряталась. Управляющий смутился, я ободряюще махнул рукой:

— Пусть будет.

Управляющий расслабился, и мы пошли дальше.

Вообще к Муму все относились совершенно равнодушно. Даже куры не обращали на неё особенного внимания. Только петух ревновал. Он обязательно пытался наскочить и клюнуть в глаз. На морде Муму сразу появлялось выражение неподдельного изумления. Она садилась на зад, удивленно смотрела на атаки. Голова со странным жужжанием поворачивалась вслед за движениями петуха, рот непроизвольно открывался. Один раз я услышал, как из пасти вместо повизгивания, раздалось:

— Я это к чему вам говорю? Не для того, чтобы похвастаться, что мы это сделали. Хотя мне и приятно сегодня об этом говорить. я вам хочу продемонстрировать, что как только мы занялись проблемой села, это потянуло, как локомотив, остальное. Потянуло общественную, социальную жизнь людей — клубы, дворцы культуры, сад, ясли, школу. Мы в каждом городке объединили ясли, сад и школу. Никаких травм, человек как начал с трёх лет туда ходить, он уже привычен. Представляете, из детского сада в школу завести ребёнка? Сами же ходили. Какая трагедия…

Несколько раз я видел, как наутро после ночного дождя Герасим, бурча себе под нос, отпиливает ножовкой её приржавевшее туловище от стиральной машины.