— Вы это считаете авантюрой? — тотчас прицепилась к ней Владя.

Но та лишь поджала губы и не ответила, красноречиво передернув костлявыми плечами.

— Теперь уж без неприятностей не обойдется! — мрачно предсказывал высокий блондин, тайный поклонник панны Влади, тщательно скрывающий, однако, от Лужняка свои поползновения. Впрочем, и избранница «самого уполномоченного» отвечала блондину лишь подчеркнутым презрением.

— Что ж, вы-то должны бы радоваться.

— Я? Почему именно я?

— А мало вы ругали Сикорского за договор с большевиками.

— Это другое дело. Вам этого не понять.

— Разумеется, где мне понять вашу мудрость… Вчера было, по-вашему, плохо, что завязали отношения с большевиками, сегодня плохо, что отношения порывают…

— Не Сикорский порывает, а большевики.

— Одно на одно получается.

— О чем тут спорить? — снова вмешалась Пшиходская. — Так или иначе, а кончится тем, что все мы подохнем в тюрьме, а заступиться некому будет.

— Много за нас раньше заступались!

— Если вам не нравится наше правительство, так есть ведь еще эти большевистские прихвостни в Москве. Может, они за вас заступятся!

— Орала ведь вчера по радио из Москвы эта баба, — как ее там? — что никому ничего не будет, чтобы поляки сохраняли спокойствие и работали. Они и воспользуются случаем, чтобы погнать нас всех на работу.

— Ну, я-то уж на них работать не буду!

— Будете, если поприжмут как следует.

— Уже нашлись прохвосты в нашем городе, которые говорят, что это к лучшему, что теперь хоть большевики нами займутся по-настоящему.

— Ну вот, то же и эта баба кричала по радио!

— Позаботятся они! Так позаботятся, что и своих не узнаешь…

А в городе действительно заговорили. И меньше всего о Катыни. Обсуждали, что теперь будет, как сложится обстановка. Некоторые рассчитывали на группу, издающую газету в Москве. И среди них даже такие, которые раньше и слышать о московской газете не хотели.

— А что касается этой Катыни, то просто повторяется история с поджогом рейхстага.

— Какого еще рейхстага? — удивлялись дамы.

— Новая немецкая провокация, вот и все!

— Кажется, знаем, что в Польше творится.

— Русских пленных фашисты убивают, с чего же наших станут щадить?

— Два года уже сидят гитлеровцы в Смоленске, а теперь, когда их стали лупить, вдруг отыскались эти могилы…

— Что там могилы! Тут надо думать, что с нами самими будет? Как бы нам всем не пришлось отвечать за эти лондонские штуки…

Малевский ходил от группы к группе, прислушивался к разговорам и все мрачнел.

— Скоты, а не люди… — бормотал он сквозь зубы, убеждаясь, что происходит нечто, совершенно для него неожиданное.

Ответы Сталина — четвертого мая — на вопросы английского корреспондента относительно Польши с быстротой молнии облетели все углы и закоулки, где только находилось хоть несколько поляков.

Тут и самые подозрительные вздыхали.

— Да ведь и англичане, даже англичане, утверждают, что это немцы…

Малевский ожесточенно грыз ногти.

— Что там англичане… На них никогда нельзя рассчитывать.

— А на кого же рассчитывать в таком случае? — спрашивали перепуганные интеллигентики.

Малевский махнул рукой.

Вдобавок ко всему его очень беспокоило еще одно обстоятельство. Связной, который должен был ожидать его в условленном месте, не явился. Нельзя было понять, провал ли это, или просто начавшаяся дезорганизация. Но во всяком случае Малевский чувствовал, что земля начинает накаляться под его ногами. Высокий блондин, который знал о нем кое-что, явно старался его избегать… Боится, разумеется, — но как узнать, до какой степени он напуган? Еще побежит к большевикам и расскажет все, что знает! Правда, знает он далеко не все, но для начала и этого достаточно, а там уж по ниточке дойдут и до клубка. Проще всего, конечно, было бы смыться; но тогда еще труднее будет восстановить потерянную связь. В сущности совершенно неизвестно, что делать. И посоветоваться не с кем.

Лужняк окончательно опротивел Малевскому, но все же он решил поговорить с ним еще раз. Панна Владя сперва не хотела впускать его.

— Занят. Сказал, чтобы ему не мешали.

— Ого! А ну-ка посторонитесь, барышня, свои штуки можете разыгрывать перед дураками. Я тоже занят, однако вот пришел же.

И, грубо оттолкнув ее локтем, он вошел в кабинет. Лужняк торопливо жег какие-то бумаги, откладывал в сторону другие. Малевский посвистел сквозь зубы и стал молча наблюдать за ним.

— Ну что? — спросил, наконец, тот. — Где твои великие перемены, весь этот международный переворот?

— Что поделаешь, политика… Англичане и американцы нас еще раз предали, не хотят портить отношений с большевиками, когда те идут вперед… Но это еще не конец, время еще покажет…

— Опять дальний прицел?

— Да, так и знай! Увидишь сам, что все это еще боком большевикам вылезет.

Лужняк махнул рукой.

— Э, то же самое ты и тогда ночью говорил. Пока что это нам боком вылезает. Опять же возьми и то в расчет: посольство преспокойно укладывает чемоданы и уезжает, ну, а мы? Что мне, например, делать? Идти работать в колхоз, как призывают эти польские большевики из Москвы?

— Поступай, как считаешь лучше.

— Разумеется, так. Сперва лезь из кожи, рискуй собой из-за вас, а потом поступай, как знаешь! А ты что думаешь делать?

— Я? Исчезнуть на некоторое время.

— Легко сказать — исчезнуть! Куда ты здесь исчезнешь?

— Страна большая, места много.

Лужняк с ненавистью поглядел на него.

— Легче всего, кажется, тебе найти место в тюрьме.

— Зачем же? Что они могут доказать, какие обвинения мне предъявят? Кто я тут был, за что могу отвечать? Мелкий служащий… Ты — дело другое, уполномоченный посольства, как-никак фигура.

— Я уже не уполномоченный.

— Разумеется. Но ведь дел-то ты еще не сдал.

— А вот и сдал. Фиалковскому сдал.

— Это еще что?

— Да, знаешь, так будет лучше. Я тут работал два года, а он человек новый. Ему легче будет сдать дела, если потребуется.

— Вон что вы придумали! Что ж, пожалуй, это правильно. Черт его знает только, кто будет принимать? Большевики или эти польские сволочи из Москвы?

— Понятия не имею, никто мне ничего не говорил. Но это уж дело Фиалковского. А я вот только приведу в порядок свои бумаги — и что они мне могут сделать?

— Лучше вовсе не иметь бумаг, вот как я… Раньше говорилось: ничто так не пятнает репутацию женщины, как чернила. Это, брат, не только к женщинам относится! Особенно при неряшливости нашего посольства. Мой принцип — ни одной строчки, ни одной буквы… Слушай, а может, и ты драпанешь?

— Куда?

— Куда-нибудь. Здесь тебя все знают… На всякий бы случай? А? Черт их знает, что им тут известно. А в каком-нибудь новом месте…

Лужняк колебался.

— Нет, — сказал он, наконец. — Как раз, если я попытаюсь уехать, они могут меня сцапать. Да и с Владей как мне быть?

— Как, с Владей? Этого только не хватало! Бабу за собой таскать… И что ты в ней нашел, не понимаю. Самая обыкновенная дрянь.

— Да брось ты, охота в такой момент бог знает о чем говорить…

— В такой момент… Видишь ли, в любой момент прежде всего не следует терять головы. Это главное. Спокойно, без истерик! Тогда как-нибудь да вывернешься.

— Если бы я хоть знал, что им известно…

— Ишь чего захотел! Если бы ты знал… За тобой следили, это не подлежит сомнению. Но что им известно?.. Поди угадай!

— Так что же мне делать?! — завопил, наконец, Лужняк. Лицо его налилось кровью, руки сжались в кулаки. Малевский вынул изо рта папиросу. В голове его ни с того ни с сего промелькнула мысль: а что, если Лужняк его выдаст? Что, если, почувствовав себя припертым к стене, он пойдет и расскажет все, что знает, чтобы за его, Малевского, счет спасти собственную шкуру?

Он сразу успокоился, мозг его заработал холодно и ясно, мысли были отчетливы. Он внимательно рассматривал собеседника. «Не лучше ли подобру-поздорову убрать его, пока не поздно? Сомнительно, чтобы кто-нибудь заинтересовался его исчезновением. Подумают, что сбежал, — и ищи ветра в поле. Устроить это не трудно, он достаточно глуп, чтобы явиться на свидание, хотя бы в тот лесок за городом. Труп закопать в песок — когда еще его найдут! Пожалуй, это будет умнее всего, Лужняк знает вполне достаточно, чтобы подвести под расстрел».