— Уйдут, командир, бить надо… уйдут…

— Лежи, — отвечаю я, дотрагиваясь до его плеча. Чувствую, как тело его бьет легкий озноб.

Немцы прямо перед нами. Один солдат бросил в кювет окурок сигареты — тонкая струйка дыма пробивается сквозь редкую траву.

Когда немцы скрываются, Веренич дает волю своему возмущению:

— Почему не стреляли?

— А сколько, по-твоему, мы могли убить? — задаю я встречный вопрос.

— Сколько? Ну, человек пятнадцать.

— А потом что?

Веренич озадачен.

— Ты не подумал о ребятах. Куда они пришли бы с задания, если бы немцы погнались за нами?

— Это верно, — соглашается Веренич. И как бы к слову добавляет: — А все-таки жаль, что ушли…

У шоссе мы пробыли весь день. Движение по нему оказалось не таким интенсивным, как предполагалось. Мимо нас изредка проносились одиночные грузовики. Раза четыре прошмыгнули мотоциклисты, видимо патрульные.

К вечеру нам надоело смотреть на убегавшие мимо машины, и мы стали выбирать себе цель.

Я послал Веренича под мост и велел по сигналу бросить противотанковую гранату в автомашину. Первым по мосту проехал порожний русский «газик», захваченный врагами, наверно, в сорок первом году. Лотом пропыхтел неуклюжий тягач. Веренич посмотрел на меня и недовольно махнул рукой. Через несколько минут я увидел в бинокль приближавшуюся справа груженую машину. В кузове, на брезенте, распевая песни, сидело шестеро гитлеровцев.

«Весельчаки едут», — подумал я и дал знак Вереничу.

Машина была рядом. Веренич не спеша вышел из-под моста и, изогнувшись, с силой бросил одну за другой две гранаты. Эхо взрыва громом прокатилось по лесу. Едва рассеялся дым, мы подскочили к перевернутой машине. Немцы все убиты. На обочине и в кювете валяются новые автопокрышки и ящики с какими-то приборами. Беценко чиркнул спичку. Заплясали длинные языки пламени. Через минуту мы собрались и покинули это место.

На рассвете вернулся Поповцев. Вид у него хмурый, недовольный.

— Что случилось?

— Да… — махнул ом рукой. — Хотели взорвать эшелон, а попала дрезина со шпалами.

— А это кто? — указываю на незнакомого пария.

— Доброволец…. Ночью зашли в деревню Гудец. Пристал к нам. Возьмите, говорит, с собой… Ну, мы и взяли.

Вид у пришельца необычный и даже потешный. На голове чудом держится фуражка с красным околышком, рваная фуфайка подпоясана узким сыромятным ремнем, холщовые некрашеные штаны вправлены в стоптанные дырявые валенки. За плечами, на веревке, — ржавая русская винтовка.

Парень с улыбкой глазеет на нас.

— Иди сюда, — позвал я его.

Придерживая винтовку, он делает несколько неуклюжих шагов.

— Зачем пришел?

Доброволец улыбнулся до ушей, посмотрел на партизан, но, увидев серьезные взгляды, покраснел и уставился в землю.

— Ну, говори, зачем пришел?

— Воевать, — невнятно бормочет парень.

— С кем?

— С кем вы, с тем и я.

— А с кем мы?

— Не знаю…

— Как же так. Идешь воевать и не знаешь, с кем?

— Мне все равно…

Выяснилось, что Петя — так звали паренька — входил в состав какой-то вооруженной банды, которая грабила население и пряталась в лесу и от немцев и от партизан. Там он в чем-то проштрафился и вынужден был бежать. Родителей у Пети не было. Побродив один по лесу, он пришел к тетке в Гудец, а когда там появились наши, встретил Поповцева и со слезами на глазах упросил его взять в отряд.

— Выходит ты «зеленый»?! — рассмеялись мы.

— Выходит, — смущенно согласился паренек.

Поповцева мы поругали, но Петю в отряде оставили. Он чем-то сразу приглянулся нам. Да и жаль стало мальца. Куда бы он пошел, если бы мы его не приняли? Пете объяснили наши порядки, и он остался у нас под кличкой «зеленый». Его так и звали потом — Петя Зеленый.

Пора было уходить, но мы ждали Соколова. На душе было неспокойно. Со стороны шоссе, где накануне мы подбили машину, доносилась частая стрельба. Иногда казалось, что выстрелы приближаются, и тогда наши руки невольно тянулись к оружию. Время шло медленно.

Наконец вернулся Соколов.

— Эшелон подловили, — коротко сообщил он.

Мы поздравили ребят с успехом. Петя хорошо знал здешние места и уверенно повел нас по лесам и перелескам на восток. Там нас давно интересовал железнодорожный разъезд Власье. Дважды наша группа переходила здесь ночью железнодорожную линию, захотелось и днем взглянуть на эту мирную станцию.

— Может, и живут-то там два паршивых немца, а мы боимся их, — говорил Горячев.

Ранним утром, оставив в лесу ребят, я с Вереничем и Нефедовым пошел в разведку. Меж деревьев заметно вырисовывается островерхая крыша железнодорожного вокзала, на путях — часовой. Размеренным шагом прохаживается он от семафоров до вокзала и от нечего делать считает шпалы.

— Скучное у него житьишко, — сморщив нос, говорит Нефедов.

Другой гитлеровец — у здания вокзала. Длинный, как жердь, в стальной каске и потрепанной шинели, он очень напоминает огородное чучело.

Часовые сошлись вместе. Нарушая устав караульной службы, они закурили и громко заговорили между собой.

— Вон еще часовой стоит, — показал рукой направо Анатолий.

На пригорке за вокзалом поблескивает на солнце штык.

В семь часов ударил колокол. Из казарм высыпали полураздетые фрицы. Началась утренняя поверка, потом завтрак. Немцы ели прямо на улице, расположившись вокруг походной кухни. Солдаты с аппетитом уплетали из котелков какое-то варево, запихивая в рот большие куски хлеба.

На станцию прибыл воинский поезд. Загудел от голосов перрон, забегали у вагонов солдаты. Бряцание оружия, звуки губных гармошек, гогот, спор, ругань — все слилось в какой-то гул. Только паровозный машинист, поглядывая из своей будки, оставался безучастным. Вот он спустился по ступенькам, осмотрел пыхтящий паровоз и осторожно, чтобы не замарать новый френч, вытер паклей руки. Раздалась команда. Тонко засвистел паровоз.

Через разъезд за день прошло больше десятка составов. Наблюдать такую картину было не очень приятно. Гитлеровцы везли на восток танки, автомашины, боеприпасы. Каждый состав — это новый удар по Красной Армии.

Ко мне прижался Веренич.

— Ночью бы так ехали, сволочи, мы бы им дали прикурить… — шепотом проговорил он.

Я посмотрел ему в лицо. Его глаза отливали стальной синевой. На скулах бегали желваки.

— Ничего, Дмитрий, потерпи немного. Всему свой черед.

Вечером на разъезд прибыли еще две роты немецких солдат.

Я слышал, как посылал проклятия в адрес гитлеровцев Веренич.

Ночью, возвращаясь с разъезда, зашли в деревню. Дом, куда мы постучались, принадлежал старосте. Хозяин сначала принял нас холодно, но узнав, что к нему пришли партизаны, угодливо пригласил к столу. Жена захлопотала и моментально поставила перед нами обед. От жирных щей шел пар, большие куски свиного холодца поблескивали на тарелке. Вместе с огурцами, гриба ми, капустой появилась и четверть самогона.

— Угощайтесь! — предложила хозяйка.

— Нет, спасибо, — ответил я и перехватил взгляд ребят, устремленный на стол. Мы спросили хозяина о положении в деревне. Он охотно отвечал. Немцев в деревне не было. Заходили сюда накануне, забрали мясо, хлеб, картошку. В соседней деревне расстреляли молодую учительницу — она рассказывала ребятишкам о борьбе Красной Армии с фашистскими захватчиками. Потом стал жаловаться на свое житье.

— Уж очень вы кстати пожаловали, дорогие гости, — заискивающим тоном говорил он. — Вот, глядишь, и Красная Армия придет. Людям-то ничего, а каково мне. Скажут, был старостой, немцам прислуживал. Оно выходит так, а фактически нет, дорогие гости. Ничего плохого для народа я не делал. Силком толкнули на эту собачью должность, а теперь вот выкручивайся, как можешь. Давеча вечером заглянул ко мне бургомистр из Новосокольников. Спрашивает: «Что нос повесил?» — Ну, я ему и выложил всю душу. Выслушал он меня до конца, а потом постучал пальцем по столу и сказал: «Смотри, Федор, хвостом не виляй. Собака и та двум хозяевам не служит».