Сил у Цицианова было действительно немного, но части, которые шли в бой под его командой, уже к началу ХIХ столетия имели право называться легендарными. 17-й егерский полк, вынесший на своих плечах все тяготы Персидской войны 1804—1813 годов, был учрежден еще в 1642 году, когда русские монархи стали копировать европейские образцы в организации армии. Первыми боями для этой части стали схватки с татарами и поляками на Украине в 1654—1667 годах, затем полк прошел испытание на прочность в стычках с янычарами в Чигиринских походах 1677 и 1678 годов. К царствованию Петра Великого полк назывался Бутырским по месту своего расквартирования, а его командиром был известный Патрик Гордон. Бутырцы штурмовали Азов в 1695 и 1696 годах, сражались со шведами под Нотебургом, Ниеншанцем, Нарвой, Гродно, испытали радость великой победы при Полтаве, познали горечь поражения в Прутском походе 1711 года, прошагали в ходе Северной войны 1700—1721 годов сотни верст по Северной Германии и Дании. Далее в боевом списке полка — победы в Русско-турецких войнах (Бахчисарай — 1736 год, Ставучаны — 1739-й, Хотин — 1769-й, Ларга и Кагул — 1770-й, Браилов — 1770-й) и Семилетней войне (Гросс-Егерсдорф — 1757-й, Цорндорф — 1758-й). Опыт боевых действий против татар и турок показал, что обычные пехотные части испытывали проблемы в боях с подвижным противником. Поэтому для операций на Кубани против черкесов и ногайцев решили создать особое войсковое соединение — Кубанский егерский корпус. Он имел организацию и снаряжение, адаптированные к местным условиям, а его основой стали части, закаленные в боях. В их число попал и Бутырский полк. Его расформировали, а всех офицеров и солдат зачислили в 1-й и 2-й батальоны Кубанского егерского корпуса. В 1798 году батальоны свели в один егерский полк генерала Лазарева, в 1801 году переименовали в 17-й егерский, в 1816-м — в 7-й карабинерный, а в 1827 году — в Эриванский карабинерный полк. В 1802 году из 70 офицеров егерских частей на Кавказе только 15 не имели боевого опыта, причем почти все участники войн набирались его в стычках с горцами.

Русские войска в Закавказье страдали от лихорадки, которая сильно ослабляла организм, так что даже после формального выздоровления человек долго был неспособен совершать тяжелые марши, вести строительные работы и т. д.[622] Это приводило нижние чины в депрессивное состояние. «Войска, находящиеся в Мингрелии и Имеретии, подвержены ужасным лихорадкам, происходящим от сырости климата. Болотистые места, в коих живут они, и летом сильные жары причиною большой смертности. В некоторых местах, как, например, Редут-Кале, на постах Рионском, а наиболее на Челодидском умирает почти всегда половина, а на других третья часть людей в год. По сей причине в войсках, там стоящих, уничтожен почти всякий дух… Солдаты почитают себя здесь несчастными жертвами, как бы обреченными на погибель, и ищут спасения, перебегая в Поти к туркам…» — писал в своем рапорте посланный с инспекцией на Западный Кавказ гвардейский полковник[623]. Он же сообщал о том, что в здешних местах крайне трудно запасать провиант, поскольку зерно и мука в амбарах стремительно уничтожаются насекомыми. Санитарные потери (от болезней и разного рода лишений) значительно превышали боевые[624]. Чтобы хоть как-то уменьшить чудовищную смертность в Кавказском корпусе, в одной из записок об «обустройстве края» предлагалось пополнять тамошние полки не рекрутами, а солдатами, уже послужившими в армии в российских губерниях и адаптировавшихся к армейскому быту[625].

Войска Грузинского (с 1819 года — Отдельного Кавказского) корпуса были оторваны от основных баз снабжения и потому испытывали острую нужду буквально во всем, в том числе и в обмундировании. Отряд, освободивший в 1804 году от осады восставших осетин укрепление Ларе (на Военно-Грузинской дороге), был потрясен видом тамошнего гарнизона. Солдаты все как один оказались босыми, без головных уборов, в шинелях, надетых на голое тело. Оказалось, что они сначала от недостатка провианта целую неделю питались одним щавелем, а потом, окончательно оголодав, променяли на хлеб всю одежду и снаряжение, оставив ружья, шинели и патронные сумки[626].

Одной из главнейших проблем русской армии на Кавказе было недостаточное количество конницы, которая позволяла бы на равных вести маневренную войну как с горцами, так и с ополчениями закавказских ханов. Регулярная кавалерия в горах совершенно не годилась. Лихие гусары и уланы, напористые кирасиры и драгуны могли мериться силами с такими же конниками в польских, французских или шведских мундирах. С теми же, кто освоил технику езды почти одновременно с навыками ходьбы, соревноваться в конном бою было совершенно безнадежно. Поэтому единственной регулярной кавалерийской частью, «прижившейся» на Кавказе, стал 44-й Нижегородский драгунский полк, который наравне с Куринским, Кабардинским, Апшеронским, Тифлисским пехотными полками составил своеобразную местную гвардию. Нижегородцы, подобно названным полкам, усвоили особые «туземные» приемы войны, значительно отличавшиеся от того, что было прописано в уставах.

Еще в распоряжении русского командования имелись полки черноморских (кубанских), донских и линейных (терских) казаков. Последние считались лучшей конницей на Северном Кавказе. Они представляли собой своеобразный местный субэтнос, формировавшийся на реке Терек (отсюда и название) в течение XVII—XVIII веков за счет выходцев из различных регионов и представителей разных национальностей и конфессий. В этом этническом «котле» переплавились беглые крестьяне, староверы, искавшие убежища от официальной церкви, вольные казаки, создавшие на Тереке поселения, подобные тем, которые существовали на Дону и Днепре. Население станиц постоянно пополнялось бродягами всех мастей» Здесь укрывались беглецы с другого берега пограничной реки — преступники, бывшие рабы, абреки, мятежные князья[627]. Немалое число среди них составляли лица с асоциальным поведением, изгнанные из своих аулов.

Характерные для староверов религиозное воодушевление и сплоченность проявлялись в боевых действиях фанатичной отвагой отдельных бойцов и спаянностью сотен. Казаки-линейцы копировали горцев в быту, в общественном укладе и в боевых приемах. До середины 1830-х годов они имели обыкновение отрезать убитым противникам головы или кисти рук и привозить в станицы в качестве самых почетных трофеев[628]. «Линейные казаки образуют прекраснейшее войско на Кавказе и являются грозой восточных горцев. Не уступая им в дикости, жестокости, варварстве и смелости, они превосходят их военной организацией, имеют лучшее оружие и лошадей», — писал поляк Т. Лапинский, прибывший на Кавказ драться с русскими[629]. Командование считало необходимым наличие хотя бы одной сотни «линейцев», если предстояло трудное дело[630]. В начале XIX столетия насчитывалось около двух с половиной тысяч терских казаков, пригодных для так называемой внешней службы, предусматривавшей не патрулирование окрестностей родной станицы, а участие в дальних походах. Поскольку главной их задачей являлось отражение набегов чеченцев и дагестанцев, для экспедиций в Закавказье ежегодно выделялось не более трех—пяти сотен.

Основу конных частей русской армии на Кавказе в начале XIX века составляли полки донских казаков, но их эффективность была ниже, чем у линейцев. По словам одного сведущего мемуариста, сын тихого Дона «с его чрезмерно длинной пикой, привыкший блуждать взором далеко по бесконечным степям своей страны на степном коне, не привыкшем к лесным и горным тропам, не может быть полезен между высокими горами, лесами и кустами. Он служит только посмешищем для друзей и врагов и употребляется больше для сторожевых постов на равнинах, поддержания связи, сопровождения путешественников, транспорта и арестантов и различных малоопасных экзекуций. Для этой последней службы он незаменим»[631]. На боеспособности донских сотен негативно сказывалась их ротация (полки на Кавказе заменялись каждые четыре года в полном составе). Новички до приобретения навыков боевых действий в специфических условиях этого края действовали неэффективно, несли большие потери, а ветераны по возможности избегали риска, рассчитывая вернуться живыми к своим семьям[632]. Для казаков, пришедших с Дона, Кавказ был совершенно чужим, непонятным миром, чего нельзя сказать о жителях кубанских и терских станиц. Если резюмировать замечания мемуаристов—участников войны, донских казаков нельзя было упрекнуть в недостатке храбрости, но из-за малой приспособленности к местным условиям они уступали терцам и кубанцам[633].