Когда правительство России рассматривало вопрос о присоединении Грузии, оно полагало, что овладение Закавказьем поможет «обуздать» горцев как с помощью военных экспедиций с южного направления, так и экономической блокадой. Кроме того, владение Грузией должно было способствовать развитию торговли с Востоком, а также давало возможность атаковать Турцию в Анатолии[598]. Таким образом, кроме покровительства христианам Закавказья, Александр I видел две сугубо прагматические причины расширения России за счет Картли-Кахетии. Первая, «военная», состояла в создании удобного плацдарма для удара по беспокойным горцам и Османской империи; вторая, «экономическая», сулила приток денежных средств, обогащение казны за счет развития восточной торговли и обеспечение страны собственными «колониальными» товарами. Справедливости ради следует сказать, что эти взгляды разделяли многие тогдашние россияне, решавшиеся доверить бумаге свои мысли о Кавказе. Спустя три десятилетия после присоединения Грузии столичная публика получила книгу под названием «Картина Кавказского края, принадлежащего России, и сопредельных оному земель; в историческом, статистическом, этнографическом, финансовом и торговом отношениях». Автор ее, П. Зубов, утверждал, что Кавказ при условии умиротворения и рачительного хозяйствования может стать настоящим раем, местом массового производства шелка, высококачественных вин, хлопка, цитрусовых, сахара, табака и тому подобных товаров. В результате, по его мнению, «многие десятки миллионов, ныне выпускаемые за границу, останутся внутри государства; правительство, равно как и частные лица, получат значительные доходы, и Россия сделается совершенно независимой от влияния коммерческих видов иностранных государств»[599]. Однако, несмотря на успехи в развитии сельского хозяйства края (но это уже конец XIX — начало XX века!), Кавказ так и не смог хотя бы отчасти заменить импорт виноградного вина, хлопка, шелка, натуральных красителей, табака и пр. Авторы, превозносившие богатство этого региона, в большинстве своем считали местных жителей не способными в полной мере пользоваться щедротами природы. «Народы, населяющие Закавказский край, близки к патриархальной простоте, но с сим направлением характера соединяют скрытность, хитрость и недоверчивость — несчастные последствия тяжкого ига, жесточайшего деспотизма, десятки веков оный угнетавшего. Физически расположенные к недеятельности, они ленивы до крайности; не способны к глубокомысленным соображениям, недальновидны, горизонт их понятий крайне ограничен; и от них никогда нельзя ожидать важного шага для преобразования и улучшения Кавказа» — так автор упомянутой выше книги подводит фундамент под последующее утверждение о необходимости колонизации Грузии и Азербайджана за счет избыточного населения русских деревень[600]. Здесь автор выдвинул обычный тезис европейцев, оправдывавших колониальную экспансию. В XVIII—XIX веках превосходство западных ценностей на самом Западе не подвергалось ни малейшему сомнению, и их носители получали право эти самые ценности нести куда угодно, сметая на своем пути любые препятствия. Справедливости ради, следует отметить, что подобные идеи не всегда служили маскировкой банальной жажды наживы. Многие европейцы шли на Восток, убивали там и умирали сами, будучи искренне уверенными, что губят и гибнут во имя прогресса и справедливости.

В описаниях Кавказа, которые составлялись по заданию правительства, также сквозило чувство превосходства. Командовавший русскими батальонами в Тифлисе полковник Бурнашев в 1780-е годы такими видел грузин: «Положение земли гористое, что делает тамошних жителей, как и везде в горах, людьми более суровыми; по всегдашней связи и обращению их с персиянами, переняли они их обычаи, и хотя многие одарены достаточно естественной способностью разумения, но не заботятся однако о воспитании и просвещении детей своих, а потому и не предвидящи, лживые, не постоянны и корыстолюбивы, многие из благородных лично храбры, деяниев великих, отличающих дарования, не видно, не имеют привязанности и к ближним своим родственникам, жизнь и пища суровая, обхождения между собой мало, публичных увеселений нет, кроме конского ристания два раза в год и часто палатного боя; обычай свой и жизнь почитают превосходными, к европейским приметно их отвращение, и при всей своей бедности глупо горды»[601]. Спустя три десятилетия после присоединения Грузии к России один из авторитетных авторов уверял читателей: «Почитая войну единственным занятием, их достойным, грузины вообще не прилежали к наукам, торговле и другим мирным занятиям. Они привыкли повелевать и все им нужное приобретать острием меча. От сих наклонностей грузины вообще вспыльчивы, надменны, страстны до чинов и отличий, и всему более предпочитают наружный блеск, тщеславны до высочайшей степени, но зато великодушны и некорыстолюбивы… Из грузин можно составить отличное войско, но сделать из них трудолюбивых граждан, стремящихся к усовершенствованию важных отраслей народного богатства, совершенно невозможно… Они презирают всех, которые занимаются чем-либо другим кроме ремесла воина; ревнивы до высочайшей степени, страстны к женскому полу, честны, твердо держат данное слово, набожны, но не суеверны и не фанатики, одним словом, отличаются от армян всеми теми качествами, которыми отличается воин от торговца»[602]. Широкое распространение получило представление о врожденной свирепости жителей гор, о их природной и неискоренимой страсти к грабежам и убийствам. Один из главных идеологов декабризма, Павел Иванович Пестель, писал в своем программном документе «Русская правда» по поводу обустройства южных окраин империи: «…Кавказские народы… разные веры исповедуют, на разных языках говорят, многоразличные обычаи и образ управления имеют и в одной только склонности к буйству и грабительству между собой сходными оказываются. Беспрестанные междоусобия еще более ожесточают свирепый и хищный их нрав и прекращаются только тогда, когда общая страсть к набегам их на время соединяет для усиленного на русских нападения…» Он предлагал тем, кто покорится, дать «российское правление и устройство» (читай — уравнять их во всем с остальными подданными), а тех, кто будет в том упорствовать, насильно переселить «во внутренность России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям». Оказавшись в таком состоянии, горцы, по мнению Пестеля, через несколько десятилетий «растворятся» в массе славянского населения.

В отечественной историографии и коллективном историческом мнении главным двигателем европейской экспансии в Новое время традиционно считается алчность: колониальные империи создавались для эксплуатации местных природных ресурсов и населения, для сбыта собственных товаров. Причиной движения России на Кавказ проще всего было бы назвать стремление к захвату земли, если бы не одно обстоятельство: наличие огромных неосвоенных территорий в Поволжье, Сибири, Новороссии. Миллионы десятин плодородной степи и лесостепи ждали пахаря, которому там, в отличие от Кавказа, не надо было опасаться гибели или плена. Да и климат далеко не везде был подходящим для уроженцев Псковщины или Рязанщины. В письме Александру II от 10 января 1863 года наместник А.И. Барятинский по степени важности поставил колонизацию на последнее, шестое место в перечне «краеугольных камней для счастья и процветания» Кавказа после воспитания женщин, уничтожения влияния шариата, восстановления христианства, устройства путей сообщения и орошения[603]. О «водворении» на Кавказе русского населения постоянно мечтало Военное министерство, надеявшееся со временем перейти к комплектованию гарнизонов местными уроженцами, которые бы не умирали, как мухи, от туземных лихорадок. Казачьи станицы продвигались в глубину предгорий и гор вовсе не потому, что терцам и кубанцам не хватало земли к северу от их станиц. Эти военизированные селения железным обручем должны были сжать горцев, покончить с их вольностью, под которой прежде всего понималась склонность к набегам.