В XVIII — первой половине XIX века наряду с сельским хозяйством и ремеслом на Северном Кавказе и в ряде районов Закавказья сложилась «целая отрасль материального производства — военное дело, или индустрия набега, по своей доходности превосходящая другие формы хозяйственной деятельности», причем этот род деятельности считался более почетным, чем все остальные[577]. Это явление, именуемое в российских документах как «хищничество», «наездничество» или «разбой», производило на всех, кто с ним сталкивался, столь сильное впечатление, что оно стало выдаваться едва ли не за основное занятие горцев. «Хищничество для черкеса представляет единственное средство сделать себе состояние, вес и доброе имя. Воровство у черкесов… было неразлучно с хищничеством и разбоем», — писал автор «официальной» истории кубанского казачества[578]. Для некоторых «обществ» грабеж ближних и дальних соседей действительно стал главным занятием. На Кавказе существовало несколько центров работорговли, поскольку именно пленники — молодые женщины, дети и работоспособные мужчины — были наиболее ходовым товаром. Только в 1754 году на Кахетию было совершено из Дагестана 43 набега, в ходе которых погибли, получили увечья или попали в плен около 350 человек[579]. Широкие масштабы принимал и отгон скота. Агрессивность местной феодальной знати во многом объяснялась тем, что князьям и ханам в условиях высокой ценности воинской доблести только военные успехи гарантировали сохранение достигнутого положения. Экстенсивное сельское хозяйство, отсутствие вотчинного административного аппарата затрудняли содержание вооруженных слуг (дружины). Поддержание военного потенциала оказывалось возможным только с помощью использования ресурсов соседей, то есть путем набега и получения военной добычи. Однако представление о том, что горцы жили в основном грабежом, не соответствует действительности. Война и в самом деле была едва ли не единственным занятием местной знати, ее окружения (дружины), а также немногочисленной группы людей, которые в силу различных причин не могли или не хотели заниматься производительным трудом. В иных социокультурных условиях из последней категории рекрутировались уголовные преступники, но при военной демократии и институте кровной мести воровство и разбой «среди своих» были невозможны. Воинственность — не следствие некой природной агрессивности северокавказских этносов, а особая форма проявления внутренних процессов, протекавших в горском обществе. Набеги позволяли выносить возникавшие внутренние противоречия за пределы самой общины, рода, союза обществ, разрешать эти противоречия за счет соседей[580]. Тезис о набеге как основном занятии населения не согласуется с неоспоримыми свидетельствами развитого земледелия, скотоводства и ремесла на Северном Кавказе. Если горского князя кормил его кинжал, то как объяснить отразившиеся в источниках сведения о стремлении местной знати эксплуатировать свободных общинников-соплеменников? Наконец, тезис о набеге как средстве существования не выдерживает проверки простыми расчетами: половозрастная структура общества той поры позволяла быть участником дальнего похода одному жителю из каждого десятка. Чтобы обеспечить остальных продовольствием, каждый воин должен был ежегодно привозить несколько центнеров зерна в год и пригонять целое стадо. Можно было, конечно, захватывать иные ценности, эквивалентные по стоимости указанным продовольственным запасам. Но расчет на подобную добычу также был призрачным, поскольку натуральное хозяйство исключало накопление значительной денежной массы. Имущество даже десятка ограбленных домов не могло сделать разбойника состоятельным человеком. Следует принимать во внимание и то обстоятельство, что вокруг жили не безответные инвалиды, а такие же воинственные и жаждущие ратной славы люди.

В выборе способов «умиротворения» горцев правительство постоянно колебалось между мирными средствами и «вооруженной рукой». О мягком обращении с кавказскими народами неоднократно говорили и Екатерина II, и Павел I. Александр I, выступая за «человеколюбивое» отношение к горцам, тем не менее считал необходимым «наказывать» их за нападения на войска, следующие из России на Кавказ «…для прекращения впредь подобного». На царя сильное впечатление произвел рапорт генерал-майора А. Мейера от 18 октября 1803 года, содержащий описание пяти эпизодов «шалостей» горцев: обстрелы русских постов и отрядов, убийство отставного подполковника, ехавшего из Тифлиса в Ставрополь, угон табуна лошадей, принадлежавшего полку донских казаков[581]. В дальнейшем царь несколько раз гневался на своих генералов за чрезмерно жесткие, по его мнению, действия в отношении мирного населения. В силу особенностей своего характера, а еще в большей степени для поддержки своего имиджа человеколюбца Александр I нервно относился к известиям о кровавых сражениях, даже если таковые расширяли пределы его владений. Он прислал Цицианову после взятия Гянджи рескрипт следующего содержания: «…Похваляя меры кротости, которые вы предпочтительно употребить желали, не менее одобряю строгое средство, вынужденное упорством Джават-хана. Российским воинам, всегда побеждать приобыкшим, неприлично было бы уступать надменности азиатской, и пример таковой, возгордя прочих владельцев той страны, предназначенных в подданство Империи, представил бы конечно впоследствии трудности в совершении плана, вам в руководство данного. А потому, признав необходимость жестокой меры приступа, остается мне только воздать должную похвалу храбрости войск, в действии том подвизавшихся, и радоваться, что человеколюбие обуздало запальчивость, с таковым подвигом нераздельно сопряженную… Случившееся с Ганжой и порученное генерал-майору Гулякову наказание Джарской провинции за вероломство ее покажут достаточно народам страны сей, чего они ожидать имеют и от милосердия Россиян, и от прещения их за несоблюдение доброй веры и невыполнение обещанного…»[582]

Подобно тому как Александр I метался от конституционализма к самовластию, он то взывал к милосердию на Кавказе и «выговаривал» военачальникам, допускавшим неоправданные, по его мнению, жестокости, то требовал сурового наказания, как будто не понимая, что за этим стоят разорение жилищ, кровь и ненависть. Так, 11 апреля 1801 года он разрешил Кноррингу за нападение кабардинцев на осетин и разорение церкви «какой заблагорассудится сделать им репрезаль». Однако спустя полтора месяца (28 мая) посоветовал своему представителю на Кавказе «как можно меньше мешаться в дела горских народов, покудова не касаться будут границы нашей, ибо сии народы находятся больше в вассальстве нашем, нежели в подданстве». Такое же колебание наблюдалось и позднее. В 1810 году в письме главнокомандующему император указывал на то, что спокойствия на Кавказской линии следует добиваться не разорением аулов и убийством их жителей, а «ласковым и дружелюбным обхождением с горскими народами». При этом в пример ставились отношения с «киргизцами» на Сибирской линии, где главную роль играло «доброе соседство русских и расположение пограничного начальства к мирной жизни». Александр I назвал прискорбным событием поход отряда Эристова за Кубань, во время которого было убито 115 черкесов, в том числе 31 женщина. «…Экспедицию сию нахожу не только не заслуживающей благоволения моего, но весьма напротив неприятной по чувствам моим… Тогда только заслужат начальники на линии благоволение мое, когда будут стараться снискивать дружество горских народов ласковым обхождением, спокойным с ними соседством и когда выведут из употребления поиски и вторжения, убийства и грабежи без малейшей для государства пользы…»[583] Однако миролюбивое настроение правительства улетучилось после того, как горцы в том же 1810 году разгромили несколько постов и уничтожили высланные «на перехват» группы казаков. Потери черноморцев составили убитыми 144 человека; в их числе был полковник Тиховский. 21 января 1810 года Александр I разрешил «наказать» горцев проведением карательной экспедиции. В рейд отправился отряд генерала Булгакова общей численностью более пяти с половиной тысяч человек; были разорены несколько десятков деревень[584]. Но когда Булгакова представили к награждению орденом Святого Александра Невского, царь отказался подписывать указ об этом из-за слухов, что тот «в средствах по усмирению мятежников употреблением непомерных мер жесткости и бесчеловечия перешел границы своей обязанности…»[585].