В письме А.Р. Воронцова от 6 февраля 1804 года читаем: «…Так как истребление их (дагестанцев. — В.Л.) для спокойствия Грузии и около нее весьма желательно, то не полезно б ли было пленных из них, кроме тех, кои употребляются на обмен наших, чтоб при получении их после сражения не только близ Грузии не оставлять, ниже на Кавказской линии, так как сущих разбойников отсылать в Сибирь, где и употреблены бы быть они могли в заводских работах, о чем и собратья их, известясь, может, и опасались бы не жить в покое… О чеченцах также желательно бы было знать, так как о роде весьма беспокойном для стороны Кавказской линии, — не нужно ли и какой способ имеется об усмирении или также истреблении их?»[573] В представлении одного из первых лиц государства, человека весьма образованного, дагестанцы и чеченцы — сравнительно небольшие группы бандитов, которых можно просто-напросто перебить, в том случае если они не устрашатся ссылки в далекую Сибирь. В Петербурге не могли себе представить, что речь идет о целых народах, «истребить» которые невозможно. Разумеется, канцлер и в уме не держал действия, которые сегодня назвали бы геноцидом.

Цицианов решил «просветить» своих высокопоставленных коллег. 10 марта 1804 года он написал Чарторыйскому относительно возможности ссылки в Сибирь пленных горцев: «…Не могу не изложить перед вашим сиятельством затруднений, встретиться могущих при приведении в действие оного предначертания. Первое: редко азиятцы, а тем паче лезгинцы отдаются в плен живыми и за первую обязанность почитают, не оставляя раненых в руках христиан, увозить их. Второе: военная осторожность их, превышающая таковые других азиатских народов, и мастера выбирать местоположения выгодные не допущают наши войска делать на них нечаянные нападения, без коих плен никогда чувствительным быть не может, доказательством чему служит и то, что храбростью и искусством равных себе мало имевший, покойный генерал-майор Гуляков в пяти одержанных победах не мог сделать и 50 человек плена, кроме Белоканского дела, и то грузинской конницей, привыкшей добычу пленных почитать своей, хотя их я и отучил под Ганджой. И так, по мнению моему, когда плен помощью Божьей будет восходить до 200 человек, то в Сибирь их отправлять есть полезно, лишь бы там они большим числом вместе не были. Ко всему сему должно прибавить, что умножение казачьих полков здесь необходимо. Относительно чеченцев… имею честь сообщить, что осторожность наших войск, на кордонной страже стоящих, частые от нас набеги военной рукой на их равнины (кои не могут представлять столько опасности) летом для отнятия способа жать хлеб, стравливая его, а зимой и осенью для захвата скота без выкупа суть самовернейшие средства к усмирению сих разбойников, от оплошности наших войск новую храбрость и новую дерзость приобретающих, к стыду войска российского. К сему потребен подо мной начальник на линии — больше военный, нежели мирной, и штаб-офицеры, не по одному списочному показанию оными чинами называющиеся и не деяниями службу свою считающие, а летами, кои провели в службе, не отличаясь ничем, не имея к тому пылкого желания и не ища к тому случая. Все славные войска в Европе, как вашему сиятельству известно, стали на чреду славы своей только тогда, когда отличие и военные дарования, а не старшинство возвышало их в чинах и доставляло тем случай отличаться вящще и вящще к пользе службы»[574]. Как мы видим, Цицианов выдвинул план, который и был реализован впоследствии, — всяческое «стеснение» горцев, подрыв их благосостояния, бдительность войск на линии. Другими словами, речь шла о стратегии, впоследствии получившей название «правильной осады».

Сведущий иностранный дипломат в 1844 году так определил одну из причин составления неисполнимых планов боевых операций на Кавказе: «…Проект имперского правительства достаточно наглядно свидетельствует, до какой степени ошибаются в Санкт-Петербурге относительно характера этой войны и в сущности тех трудностей, которые она представляет. Это неведение есть факт настолько малоправдоподобный с первого взгляда, что нуждается в объяснении. Я уже отмечал некоторые черты шарлатанства военных руководителей. Это — эффектные сцены некоей комедии, которая разыгрывается в течение многих лет и которая, по всей видимости, еще будет разыгрываться долгое время на Кавказе. Доклады, в которых неудачи и ошибки скрываются, а самые скромные удачи превращаются в разительные успехи, передаются военным командованием различных корпусов в генштаб Тифлиса, все это делает трудным контроль, впрочем, в Тифлисе довольно предрасположены принять версию, предназначенную быть хорошо встреченной в Санкт-Петербурге. Благосклонности добиваются и даруют ее только этой ценой. Это постоянное подделывание фактов портит их смысл до такой степени, что делает невозможным их уточнение, оно, в конечном счете, перестает быть подозреваемо; лекарство, которое подает малопристойную мысль прикрыть эти неудачи… В Санкт-Петербурге учрежден Закавказский комитет под председательством наследника великого князя. Доля самостоятельности, представленная шефу армейского корпуса на Кавказе, сокращена. Именно внутри этого комитета, к совещаниям в котором часто присоединяется император, решаются все вопросы как относительно гражданской администрации, так и военных операций. Все эти решения носят более или менее тот же характер незнания страны, что делает их почти неприменимыми»[575].

Конфликт России с горскими племенами разгорался не по умыслу каких-то конкретных лиц, заинтересованных в кровопролитии. Обе стороны имели столь несхожие представления о «правилах игры», что мирное сосуществование становилось практически невозможным. Кавказская война достойна названия войны взаимного непонимания. В XVIII столетии в соприкосновение вошли две военные структуры, имевшие совершенно различные знаковые системы: русская армия как европеизированная машина устрашения и разрушения, с одной стороны, и горцы как военная организация, соответствующая эпохе военной демократии или становления феодализма, — с другой. Одним из частых поводов для проведения карательных операций было «предоставление пристанища» участникам набегов на русские села и укрепления. В рапортах командиров отрядов причиной уничтожения деревни называлось то, что она «…служила только приютом для разбойников»[576]. Но традиционные правила гостеприимства не позволяли отказать в крове путникам. Получалось, что для исполнения приказаний русских начальников горцы должны были отказаться от одного из краеугольных камней своего быта.

Очень важной составляющей войны на Кавказе стала внутренняя логика конфликта, которую, опять же, каждая сторона понимала по-своему. Россия втянулась в вековую междоусобицу племен и кланов, в которой, зачастую и не ведая о том, становилась союзником одной из конфликтующих сторон и врагом другой. Защищаемые русскими войсками «мирные» нередко подвергались нападению «немирных» за предшествующие «обиды», которые они наносили соседям, чувствуя за своей спиной поддержку русских штыков. Безопасность «замиренных» пограничных аулов обеспечивалась только покорением их агрессивных соседей, которые, в свою очередь, после принятия российского подданства также имели все основания просить о защите. Русское командование, как мы помним, потребовало от джаро-белаканских лезгин не участвовать в набегах и не пропускать через свою территорию «разбойничьи шайки» из Дагестана. Но если первое требование теоретически являлось выполнимым, то следование второму пункту означало для джарцев острый конфликт с соплеменниками.

Появление вооруженных чужестранцев всегда и везде возбуждало местное население. В среде, принявшей европейскую политическую культуру, конфликт не был неизбежным, так как решение о его начале принималось «наверху». Но на Северном Кавказе появление вооруженного иноплеменника само по себе было поводом к войне. В огромном числе случаев решительно невозможно установить, чей выстрел, чье неприязненное действие дало старт многолетнему противостоянию: обе стороны с полным осознанием собственной правоты возлагали всю вину на своих противников, не отдавая себе отчета в том, что и те и другие изначально позиционировали себя как «враги» и что война есть не более чем следствие такого позиционирования.