Солдатам и офицерам приходилось учиться не только лазать по кавказским кручам, но и налаживать отношения с союзниками, действительными и мнимыми. «Мирный» князь Росламбек Мисостов, имевший чин полковника русской службы и числившийся в списках лейб-гвардии Казачьего полка, сообщил о сборе больших сил горцев и посоветовал русскому отряду перейти на другую сторону Кубани. Во время переправы с плота сорвалась пушка. Чтобы поднять ее со дна, были отправлены сотня казаков и взвод егерей, а остальной отряд двинулся дальше, поскольку Мисостов пообещал обеспечить безопасность «спасателей». Когда же солдаты и казаки занялись работой, кубанцы набросились на них и перебили. Майор Пирогов попросил помиловать его, но Росламбек велел ему раздеться, после чего уздени Росламбека изрубили офицера на куски. Спаслось только 12 солдат, сумевших справиться с течением бурной реки[671]. Свой поступок князь объяснил тем, что от руки русского солдата пал его племянник, проходивший курс обучения «наездничеству», или, попросту говоря, грабежу. Вообще с коварством приходилось иметь дело на каждом шагу. Провиант даже от союзников приходилось принимать в зерне, поскольку «мнимые друзья» нередко примешивали в муку размолотые ядовитые зерна хлопчатника, что приводило к отравлениям[672].

Понятия «коварство» и «военная хитрость» нередко являлись на Кавказе синонимами. Генерал Глазенап решил запугать кабардинцев видом большого отряда, явившись на переговоры во главе нескольких пехотных батальонов при артиллерии. Для этого ему пришлось ослабить гарнизоны почти по всей линии. Горцы две недели переливали из пустого в порожнее, а тем временем их «немирные» собратья, пользуясь удобным случаем, хозяйничали на «русской» стороне Кубани. Только когда до генерала, наконец, дошло, что его оставили в дураках, он приказал разорить несколько аулов и тут же добился согласия кабардинцев на все условия[673].

Само по себе отступление при непосредственном соприкосновении с противником являлось очень опасным маневром, особенно во времена линейного строя. Перестроение из походного порядка в боевой требовало значительного времени, а колонна, застигнутая на марше, не имела шансов на отражение атаки даже гораздо меньшего по численности противника. Отступление же в форме каре, цепи или «колонны к атаке» происходило крайне медленно, не могло продолжаться долго и оказывалось совершенно невозможным в ночных условиях, в лесу и на пересеченной местности. Даже арьергард не являлся в такой обстановке надежным средством защиты основных сил. Самыми действенными приемами были штыковой удар пехоты и движение конницы сомкнутым строем. Но при отступлении всей армии вектор атаки арьергарда оказывался противоположным направлению движения основных сил. Батальоны и эскадроны, оставленные в качестве заслона, были крайне скованны в своих действиях, поскольку рисковали попасть в окружение. Более того, их стремление дать решительный отпор наседающему противнику могло привести к образованию разрыва между арьергардом и остальной армией, куда легко вклинивались вражеские войска. Эту проблему отчасти можно было решить только с помощью плотного ружейного огня, державшего врага на почтительном расстоянии, но в начале XIX века это было еще невозможно. Именно этим во многом объясняется феномен «навязывания» сражения: как только одна армия оказывалась в непосредственной близости от другой, ей очень непросто было отказаться от лобового столкновения.

Наличие пушек и опыт решительных штыковых атак во многих случаях нейтрализовались особенностями местности. Дороги в горах обычно тянулись или по дну ущелья, или по одному из склонов. Пехота, попав под огонь стрелков, засевших на противоположном склоне, не имела возможности отогнать их штыковым ударом. Орудия в таких случаях было трудно развернуть жерлом к противнику, поскольку для того требовалась более или менее ровная площадка шириной в три-четыре метра. Кроме того, в горах противник моментально укрывался в так называемых мертвых зонах, куда ни ядра, ни картечь попасть не могли. Проблемой являлась и доставка боеприпасов, поскольку один пушечный заряд весил около шести килограммов. Однако, несмотря на то что таскать орудия по горам было делом непростым, солдаты не роптали и шли на любые жертвы, чтобы их сохранить. Картечные залпы позволяли останавливать стремительные атаки противника, давать достойный ответ дальнобойным винтовкам горцев, засевших в завалах и других укреплениях. В европейской войне канонирам нечасто приходилось вступать в рукопашную схватку, поскольку внезапные нападения на батареи являлись исключением из правил. На Кавказе часто не пехота прикрывала пушки, а канониры картечными выстрелами в упор сдерживали противника, наседавшего на колонну. «Сколько было примеров… что артиллеристы, брошенные оробевшим прикрытием, банниками и пальниками отбивали атаки горцев и отстаивали свою позицию до конца, честно умирая у своих орудий, хотя могли бы на своих лошадях опередить бросившую их пехоту. Порывшись хорошенько в истории кавказской пехоты, нетрудно отыскать моменты, щекотливые для нее»[674]. По мнению Цицианова, наиболее удобным артиллерийским орудием для действия в горных условиях был трехфунтовый единорог, который при снятии колес могли переносить четыре человека[675].

Дальние походы затруднялись состоянием дорог. На подъемах пушки и обозные фуры выматывали солдат. Впрочем, на спусках они тоже требовали немалых усилий, поскольку надо было их «одерживать» во избежание падения в пропасть. После дождей многие участки дороги превращались в непролазные топи, поскольку вода смывала с окрестных склонов мелкие частицы почвы и «складировала» их на дне долин. В период паводков ручьи и речушки становились мощными потоками, форсирование которых было очень непростым делом Враждебность населения и даже его уклонение от сотрудничества усиливали воздействие неблагоприятных природных условий. «Жители, на которых лежала обязанность оберегать переправы и содержать на них перевозчиков, исполняли кое-как свои обязанности, пока войска находились вблизи. Вслед за удалением их они сами разбегались и уносили сверх того канаты, доски и всё железо, находившееся на паромах, — вспоминал один из офицеров. — Строить на каждой переправе посты и занимать их командами было бы затруднительно и дробило бы войска, а оставлять по несколько человек для присмотра за туземными перевозчиками было опасно»[676]. Проведение организованных боевых операций чрезвычайно затруднялось ограниченными коммуникативными возможностями: «Войска, вообще имея трудные между собой сообщения, не в состоянии были производить движений быстрых, соединяться скоро… Движение тягостей, следовательно продовольствия, никогда не определяется верным расчетом. Сверх того, в летние три месяца по причине чрезвычайных и несносных жаров, понуждающих самих природных жителей удалиться в горы, во всех по положению низменных местах переходы войск совершенно невозможны», — писал Ермолов[677].

Жесткая муштра солдат, обычно определяемая как жестокость, вовсе не была таковой. Воспитание настоящего солдата включало в себя доведение боевых навыков до автоматизма. Перестроения были важнейшим элементом военной технологии, поэтому им придавалось такое большое значение. В Кавказской войне требовался принципиально иной автоматизм, непригодный в европейской войне. Вместе с навыками «кавказского» метода войны солдаты воспринимали и местные обычаи, в частности грабеж занятых аулов. Во многом это объяснялось недостатками снабжения: интендантская система практически отсутствовала, а разного рода компенсирующие механизмы (солдатская артель, полковое хозяйство) в условиях Кавказа работали слабо. Заразительно действовал на войска корпуса и пример местных милиций. Так, во время похода генерала Гулякова на Белоканы «не было возможности воздержать храбрых грузин, воспаляемых мщением за семидесятилетние претерпеваемые от лезгинов грабительства, от древнего азиатского обычая превращать селения в развалины и предавать все мечу и огню»[678].