— Флора! — наконец изумленно вскричал Марципор, забывая об осторожности. — Флора, ты жива и в этом доме, а Аполлоний называет тебя матерью?! Значит, несчастный ребенок, которого матрона приказала заклеймить — Аполлоний? О, я теперь понимаю, почему он всегда так тщательно старался прикрыть свой лоб. Теперь для меня все стало ясно, как светлым денем. Мой любезный Тито погиб, его лишил наследства тот, кто сейчас лежит в гробу. Ты победила, Флора, ваши изощренные козни погубили дом Вецио. Радуйся! Торжествуй! Теперь уже нет возможности предотвратить надвигающуюся страшную беду. А главный виновник несчастья, обманутый, отравленный старик лежит в гробу, мертв и уже не встанет.

Так говорил добрый Марципор, но его слова не вывели из летаргии Флору, она продолжала сидеть неподвижно и непонятно — слышала или не слышала этот голос, словно выходивший из могилы.

— Я Понимаю, ты не могла колебаться между своим ребенком и сыном матроны, жестоко оскорбившей тебя. Но в чем же виноват несчастный юноша, за что ты так жестоко отомстила ему, почему избрала его жертвой своей мести? Горе тебе, несчастная Флора, ты обидела одного из самых прекрасных, добрых и великодушный людей, живущих на белом свете, горе тебе и твоему сыну, — шептал старик, а Флора все сидела неподвижно, лишь глаза ее бездумно блуждали, и черты лица исказились еще больше от внутренних волнений.

— Увы, — говорил привратник, — я не в силах сорвать ваш злодейский план, что я могу сделать? Раб, прикованный вместе с цепной собакой, не в состоянии разрушить эти чудовищные козни. Ты одна могла бы спасти его, Флора, ты, которая его погубила. Пусть же обрушится гнев богов на твою преступную голову, пусть разверзнется преисподняя и поглотит тебя вместе со злодеем, которого ты считаешь своим сыном, и восторжествуют фурии ада, сжимая вас обоих в своих огненных объятиях. Горе тебе, Флора! Горе Аполлонию, — прошептал старик и пополз обратно в свою конуру. Однако при последних словах Марципора Флора вздрогнула, и холодный пот обильно закапал с ее морщинистого лица.

— О, боги, о, богини! Спасите моего бедного, ни в чем не повинного, Тито, — стонал привратник, гремя цепями. — Но что я вижу? Это он, он здесь, мой Тито, пришел поклониться праху того, кто так безжалостно и несправедливо погубил его. О, боги, о, богини, спасите моего Тито! — молился старик.

Вошедший в зал был, действительно, Тито Вецио. Он подошел к покойнику, опустился на колени, припал к его холодной руке и горько заплакал.

— Батюшка, батюшка! — восклицал несчастный юноша. — Ты умер, не сказав мне ласкового слова, не вспомнив обо мне.

Окружающие, видя эту искреннюю и неподдельную скорбь, не могли не сочувствовать рыдавшему юноше, и на глазах многих из них, даже не имевших никакого отношения к дому Вецио, заблестели слезы.

— Это Тито Вецио, — говорили одни, — сын старого всадника. Смотрите, как он убивается, а покойник удалил его от себя неизвестно за что.

— Посмотрите, посмотрите, — шептали женщины, — какой красавец этот Тито, и как он плачет, бедненький. — И они утирали покрывалами слезы.

— Тито Вецио плачет, как малое дитя! Тот самый Тито Вецио, которого мы не раз видели смеющимся в минуты смертельной опасности! — говорил старый израненный ветеран африканских войн.

— Бедняжка, как он страдает, да утешат его боги и богини, — голосили наемные плакальщицы.

Между тем, привратник снова возвратился к Флоре. У него было странное выражение лица. Словно какая-то удивительная мысль вдруг осенила старика. Он весь преобразился, вместо прежнего уныния и горя на лице Марципора играла улыбка, в его впалых глазах сверкали молнии. Он притронулся к плечу сидевшей женщины и воскликнул:

— Флора, послушай старого друга!

Бывшая любовница Марка Вецио словно пробудилась от долгого глубокого сна. Она подняла голову, в глазах мелькнул проблеск сознания, затем она окончательно пришла в себя, посмотрела на привратника и моментально оценила грозящую ей опасность.

— Флора! — повторил старик.

— Кто ты и как осмеливаешься приближаться к волшебнице Эсквилинской горы Кармионе? — громко воскликнула она.

— Неужели ты меня не узнаешь, Флора? Посмотри на меня повнимательнее, несмотря на то, что за эти годы я сильно изменился, может ты и вспомнишь Марципора, того самого Марципора, который в былое время страстно любил тебя, и которого ты невольно оскорбила, став любовницей господина. Ты презирала бедного раба, изменила ему, но потом и тебе изменили. Но бедный Марципор никогда не переставал любить тебя, и теперь, уже старый и дряхлый, он узнал свою возлюбленную Флору, скрывающуюся под именем волшебницы Кармионы.

— Молчи, старик. Не произноси имя этой женщины. Я говорю тебе, — она умерла.

— Нет, она жива и должна узнать страшную тайну, которая терзает мою душу, не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Теперь, в эту минуту, перед останками изменившего тебе человека, я должен открыть тебе эту ужасную тайну, облегчить свою страдающую душу.

— Тайну? Какую? Говори.

— Помнишь ли ты, Флора, когда Терция, твоя и моя госпожа; убедившись, что отец твоего ребенка — ее муж, а мальчик чрезвычайно похож на ее сына, сначала приказала убить вас обоих, но потом смилостивилась и вскричала: «Пусть живут, но ее сын должен носить на лбу клеймо раба, потому что он рожден от невольницы».

Услыхав этот страшный приказ госпожи, ты упала в обморок, а когда пришла: в себя, твой ребенок уже был окровавленный, неузнаваемый.

— Не вспоминай об этом ужасном дне! — простонала несчастная женщина, забывая свое притворство.

— Да, страшный день. Ты должна знать, что приказание заклеймить ребенка было дано мне и мною исполнено.

— Злодей! Уйди… немедленно уходи, или я задушу тебя своими руками!

— Погоди. Ребенка я заклеймил, но… это был не твой ребенок.

— Не мой? Что ты говоришь? Чей же он был? Ты бредишь, старик, или хочешь меня обмануть!

— Нет, Флора, я не брежу и не собираюсь никого обманываться говорю сущую правду. Призываю в свидетели всех богов и богинь неба, земли и преисподней. Получив приказание от матроны, я пошел на женскую половину, чтобы взять ребенка. Проходя по покоям, я увидел кормилицу, спящую у колыбели, в которой лежало дитя бессердечной Терции. Тогда страшная мысль блеснула у меня в голове, словно молния. Дети были так похожи друг на друга. Просто один был в богатых, а другой — в бедных пеленках. Я подменил детей. Твоего положил в колыбель, а сына матроны заклеймил.

Дикий вопль вырвался из груди Флоры после последних слов привратника. Народ, находившийся во дворе, вздрогнул от испуга, сбежались погребальщики, чтобы установить причину этого нечеловеческого крика. Аргус, запертый в своей конуре, жалобно завыл.

— Перестанешь ли ты, мерзкое животное, — возмутился негр, служитель богини Либитины. — А ты, старый негодяй, успокой свою собаку, если не хочешь, чтобы мы и тебя вместе с ней отправили к Эребу.[179]

Привратник ответил на эту глупую угрозу презрительным молчанием. Служитель смерти удалился, за ним потянулись и погребальщики.

Между тем Флора, схватив старика за руку, шептала:

— Не знаю, человек ты или демон, но ты поразил меня в самое сердце: Помни же, если ты меня обманул, тебе придется иметь дело не с волшебницей, а с матерью. Но… нет… твои слова звучат искренне и правдиво, ты не можешь так лгать, нет… Если бы ты мог знать, что произошло в моей душе, после твоих слов?! О, я несчастная! Я погубила своего родного сына для того, чтобы возвысить сына моей жестокой соперницы! Какой ужас! Но ты уверяешь, что говоришь мне правду. Клянись же еще вот этим мертвецом, богами, небом, землей, Стиксом…

— Клянусь!

— И я призываю в свидетели богов и клянусь ими, что не успокоюсь до тех пор, пока не расстрою весь этот гнусный заговор… Да, мне остается только одно средство. Но боги, что я вижу? Марципор, кто этот юноша на коленях, там, перед покойником?

— Это он… твой сын.