— А нет ли у тебя, случайно, приятеля, быть может, он не откажет тебе в помощи? — спросил египтянин, многозначительно поглядывая на своего собеседника.

— Приятель-то у меня есть, но вместе с тем он же и заимодавец, — отвечал Лукулл.

— Ты лучше скажи, человек, тебе обязанный и, конечно, он не придаст особого значения каким-то ничтожным семи или восьми сотням тысяч сестерций. Он готов прибавить еще такую же сумму, если ему скажут: «Живи спокойно, с этой минуты всемогущее правосудие Рима будет щитом и опорой твоего законного права».

— За правосудием дело не станет, если ты исполнишь все необходимые формальности. Ты мне сказал, что завещание составлено по всем правилам. Сколько свидетелей его подписали?

— Пятеро.

— Прекрасно. А где его будут хоронить?

— В коллегии весталок.

— Завидная предусмотрительность. Теперь остается разобраться, не может ли заявление старого Вецио быть опровергнуто в суде?

— Ну, на этот счет я совершенно уверен. Мечтательный юноша, несомненно, всякий позор примет на свою голову. И ни в коем случае не согласится срамить память матери в суде, где бы стали публично читать любовные письма покойной.

— Ты думаешь, он на это не способен? Ты веришь в его добродетель?

— Нет, не в добродетель, а в сумасбродство.

— Я вижу, что ты, Аполлоний, умный человек!.. Ну, теперь не будем терять времени. Отправимся сначала в храм весталок, затем — в дом покойного, возьмем оттуда завещание, прочтем его в присутствии свидетелей и заставим их подтвердить последнюю волю усопшего. Эй, Пир, — обратился претор к служителю, — скажи ликторам и писарям, чтобы были готовы идти со мной.

— Наследство в несколько миллионов сестерций стоит того, чтобы побеспокоить претора, — говорил, смеясь, Лукулл. — Но кто бы мог предположить, что этот бравый всадник, еще довольно крепкий старик, так неожиданно умрет? Ну, Аполлоний, не корчи такую скорбную мину. Поверь, никто не поверит твоему притворному горю. Все скажут, что плач наследника — это просто издевательство над покойным. Ты только понапрасну будешь стараться, зря потратишь силы и здоровье.

Беседуя таким образом, эти два человека, вполне достойных друг друга, шли по самым людным улицам Рима. За ними следовали ликторы с прутьями, служители, писари, клиенты и толпы рабов. Прохожие почтительно кланялись Лукуллу, как представителю судебной власти и права, а Аполлонию, как известному своей мудростью человеку.

В ту эпоху обман в Риме был возведен чуть ли не в ранг религиозного культа. Заметим, между прочим, что хотя цивилизация и прогресс принесли некоторую пользу последующим поколениям, в области нравственности, к сожалению, особых перемен к лучшему не замечается…

— Квириты, дайте дорогу знаменитому претору Луцию Лукуллу, — кричали во все горло ликторы и клиенты столпившимся у дверей дома покойного капуанского всадника. И квириты, почтительно кланяясь, расступались в разные стороны. Претор, миновав толпу, направился через узкий проход во внутренние покои. Пройдя несколько шагов, они заметили женщину, которая решительно направилась к египтянину. Аполлоний на мгновение растерялся, и шествие несколько задержалось.

— Что тебе надо, милая? — спросил претор, удивленный этим неожиданным появлением.

Женщина не ответила и подошла к Аполлонию. Последний уже опомнился и сказал Лукуллу:

— Это старая служанка дома, мне необходимо сделать ей некоторые распоряжения, иди, если позволишь, через несколько минут я тебя догоню, или подожди меня у портика. Пройдя этот коридор от статуи льва до сада, ты легко найдешь вход в базилику, а через нее и в портик.

— Поступай, как знаешь, только советую тебе поторопиться, — отвечал Лукулл, выходя со своей свитой из коридора. Аполлоний остался один с Кармионой — волшебницей Эсквилина.

— Матушка, это очень неосторожно с твоей стороны. Почему ты меня не дождалась там, мы договорились? Разве ты не понимаешь, что твое присутствие в этом доме может вызвать подозрение? Что, если претор или кто-нибудь из его приближенных узнает тебя? Тогда мы погибли!.. Чего же ты хочешь?

— Сын мой Аполлоний, со мной происходит что-то ужасное, доселе небывалое. Ты меня спрашиваешь, почему я пришла сюда, а не ждала тебя в пещере, где колдунья Кармиона предсказывает будущее и готовит проклятые напитки! О, на это есть весьма важные причины, — продолжала бывшая любовница покойного Марка Вецио дрожащим от волнения голосом. — С той минуты, когда я передала в твои руки страшную отраву, я уже не могла оставаться в своем подземелье. Мне казалось, что под моими ногами разверзлась бездонная бездна и каждую секунду может поглотить меня. Все отравленные нами жертвы с искаженными чертами ужасных лиц надвигаются на меня, хотят задушить своими костлявыми скрюченными руками. И тогда я бежала из ненавистной пещеры. Какая-то неведомая, сверхъестественная сила влекла меня сюда, в этот дом, где покоится убитый нами человек.

— Молчи, несчастная! Если кто-нибудь услышит твои безумные слова, мы оба погибнем окончательно, безвозвратно. Уходи, скорее уходи отсюда. Помни, здесь в проходах легко притаиться и подслушать наш разговор. Дай мне окончить начатое дело.

— Аполлоний, ты не похож ни на кого из людей. Как можно находиться под одной крышей с жертвой своего преступления? Неужели ты не боишься, не трепещешь?

— Я боюсь только твоих сумасшедших речей, этого неуместного бреда, по милости которого призраки твоего воображения кажутся тебе существующими в действительности. Приободрись и вспомни сколько ты выстрадала. Припомни ту страшную ночь, когда по приказанию этой матроны на лбу твоего сына оказалось клеймо рабства, когда по распоряжению того, кто сейчас лежит здесь в гробу, мы: были проданы чужим людям. Весь этот ужас нашей несчастной жизни пробудил в тебе чувство мести, и ты передала это чувство своему родному сыну: Теперь пришло наше время. Старик, опозоривший тебя, лежит в гробу, а сын матроны, осудившей меня на вечное рабство, лишен наследства, публично назван сыном прелюбодейки. Завещание это уже передано претору, и завтра я буду римским гражданином, полноправным хозяином этого богатого дома, а не рабом. Проклятая колдунья Эсквилина уйдет в небытие, а вместо нее появится благородная и всеми уважаемая мать наследника дома Вецио.

— Аполлоний, — прошептала в ужасе Флора, качая головой и обводя окружающие предметы безумным взглядом, — ты ошибаешься, преисподняя еще не насытилась жертвами. Он зовет меня к себе.

— Кто?

— Марк. Ты разве не слышал? Он только что позвал меня «Флора».

Аполлоний сначала даже немного испугался, но, осмотревшись по сторонам и убедившись, что кроме матери и его самого рядом никого нет, отвечал со своим обычным цинизмом:

— Я еще раз повторяю — тебе кажется. Иди, мать, и выпей какого-нибудь лекарства, которое успокоит тебя. Ты пытаешься смутить меня, а мне в эти часы необходимо иметь свежую голову. Все, прощай. Мне бы, конечно, хотелось, подольше побыть с тобой, Пока ты не придешь в себя окончательно, но нельзя, надо поспешить к претору, иначе мое долгое отсутствие может вызвать у него подозрение. Еще раз прошу тебя, поскорее уходи отсюда, потому что оставаться тебе здесь очень опасно для нас обоих, — говорил, уходя, Аполлоний.

Но бывшая рабыня и любовница Марка Вецио Флора не уходила. Не обращая внимания на настойчивые уговоры сына, она села на одну из мраморных ступеней, ведущих во двор, опустила голову на грудь и задумалась. Вся ее неподвижная фигура походила скорее на мраморную статую, чем на живого человека. Она, казалось, изображала богиню скорби и угрызений совести.

Долго оставалась в таком положении страшная отравительница. Кругом царила гробовая тишина, лишь время от времени нарушаемая порывистыми вздохами несчастной. Но вот послышались какие-то странные звуки, похожие на шорох крадущегося животного. И, действительно, по мраморным плитам ползло какое-то жалкое подобие человека. За ним волочилась длинная цепь. Это был старый привратник дома Марка Вецио Марципор. Флора не слышала звона и лязга железной цепи, она была поглощена своими печальными мыслями, совесть, наконец, заговорила в колдунье-отравительнице, окружающий мир для нее словно не существовал, раскаяние, осознание совершенных преступлений терзали ее душу, закостеневшую в злодействах, она страдала так, как страдают грешники в аду. Привратник подполз к ней совсем близко, лицо старика выражало жалость и негодование. Он долго и внимательно разглядывал неподвижно сидящую Флору, которая уставилась в одну точку. Убитая горем, она была глуха ко всему окружающему, словно окаменела.