— Что поделать, мой милый, — утешал его приятель, — это вечная история о черепичнике и садовнике, рассказанная Эзопом. Одному нужен дождь, а другому — хорошая погода.

— Теперь остается только обычный список браков и разводов, — продолжал Сцевола, — рождений и смертей. Словом, вечный круг жизни. И, наконец, объявления о представлении Плавта,[167] в котором во второй раз выступит молодой Росций.[168]

— Да, этот юноша подает большие надежды, на него стоит обратить внимание.

— А ты что о нем скажешь, Эзоп? — спросил поэт Анций своего приятеля.

Эзоп ничего не ответил, лишь презрительно пожал плечами. В Квинте Росции, о котором шла речь, Эзоп видел восходящее светило и терпеть не мог, когда, его хвалили.

— После объявлении о комедии других новостей нет?

— Нет, больше ничего нет.

— Тогда можно передать дощечки другим читателям, — сказал Друз, обращаясь к Фортунато.

— Беларий, — приказал хозяин, — отнеси журнал обратно.

Слуга взял дощечки и покинул Термополий.

Вот каким образом в те славные времена передавались новости. В ту эпоху Гуттенберг еще не изобрел книгопечатания, новости и всякого рода правительственные распоряжения переписывались от руки, медленно, и стоила эта работа недешево. Быть может, поэтому на римских дощечках практически не было болтовни, к которой нас приучила современная журналистика. Римляне той эпохи, как их описывает Саллюстий, были людьми дела, а не слов, и они старались найти ценителей собственных дел, а не повествовать о чужих. Цезарь в своих комментариях описывает целый ряд походов в самой сжатой форме. Современному генералу потребовались бы целые тома для описания его походов, рекогносцировок, сражений, приступов и тому подобного. Саллюстий и Тацит, справедливо заслужившие мировую славу, отличались краткостью и сжатостью слога. Флор также не стремился к цветистому многословию, но его изложение несколько страдает испанской надменностью. Тит Ливий любил распространяться, но этот недостаток происходил не от римской сдержанности, а от падуанского красноречия, а точнее — болтливости.

На маленьких дощечках большими буквами были описаны: жертвоприношения, разбой беглых рабов в провинции, неистовства корсаров на море, Югурта, без колебаний приговоренный народом к голодной смерти. Кроме того, было объявлено о продаже доспехов, а все желающие приглашались к торгам за получение подряда на очистку города. Сообщалось об отступлении варваров, намерениях консулов, появлении на подмостках римского театра нового таланта. Все эти материалы в современном издании потребовали бы очень много места и еще больше слов…

— Ты куда теперь? — спросил Помпедий Силон Метелла.

— К дяде, или, вернее, к тетушке, — отвечал молодой человек.

— Идешь ее утешать?

— А разве в этом есть необходимость?

— Тебе виднее.

— Ну, а вы куда?

— Я иду домой заниматься, — ответил Друз.

— А ты, Альбуцио?

— К Семпронии с Сатурниным и, если пожелаешь, с тобой.

— Я там всегда скучаю. А ты, Сцевола?

— Я — на ателланы в дом сенатора Валерия.

— А мне можно?

— Если хочешь, пожалуйста, иди. Там будут тебе рады.

— Счастливо, друзья, до завтра.

И молодые люди разошлись, каждый по своим делам. Метелл отправился в дом претора Сицилии, мужа его тетки.

— Прекрасная Ципассида, — сказал он молодой миловидной невольнице, любимице своей очаровательной тетушки, — нельзя ли узнать, принимает ли твоя госпожа?

— Никого не принимает.

— Быть может, я буду исключением?

— А если она на меня разгневается?

— Посердится, посердится, да успокоится.

— Боюсь, она может меня ударить.

— Пусть ударит, а ты ей скажи, как хитроумный Фемистокл невежде Эврибиаду: «Бей, но сначала выслушай». А я тебе в утешение дам блестящий викториатус[169] и, если хочешь, поцелуй в придачу.

— Хочу, — отвечала красивая невольница, застенчиво опуская глаза.

— Ну и прекрасно. Вот тебе золотой, а это в придачу, — продолжал молодой человек, нежно целуя девушку в щеку.

— И только, то? Я думала, что касается придачи, ты будешь щедрее.

— Ах, ты, плутовка! Ну иди же к своей госпоже и скажи, что я желаю облобызать ее прекрасную ручку.

Служанка отправилась и спустя несколько минут принесла благоприятный ответ, за что получила еще придачу от гостя, пока провожала его к апартаментам матроны. Последнее служит несомненным доказательством того, что во все времена молодые люди очень щедро рассчитывались с хорошенькими горничными за их услуги.

Почтительный племянничек, после кстати употребленной паузы, наконец вошел в святилище своей прекрасной тетушки. Она очень приветливо ему улыбнулась, протянула свою белую руку и указала место подле себя.

— Дорогая тетушка, — заметил молодой человек, — ты мне сегодня обошлась слишком дорого. Мне пришлось заплатить твоему Церберу золотую монету и три полновесных поцелуя.

— Что касается золотого, я тут ничего плохого не вижу. Пускай Ципассида увеличивает свои сбережения, извлекает пользу из щедрот моих гостей, но что касается поцелуев — я категорически против. Мне бы очень не хотелось, чтобы порядочные молодые люди, в том числе и ты, унижали свое достоинство, заигрывая с невольницами.

— Да разве я виноват в том, что ты окружаешь себя красавицами-служанками? Поверь, если бы вместо Ципассиды твой покой охраняла старая Психея, я бы превзошел моего приятеля стоика Сцеволу. Но Цепассида так хороша, что я решительно не мог быть Ксенократом.[170]

— Так хороша! Вот ваше неизменное оправдание. И это все, что вы приводите в свою защиту, когда вас совершенно справедливо упрекают за ваши чувства к недостойным, низким и презренным тварям.

— Тетушка, ты слишком строга.

— А по-твоему, нет ничего постыдного в том, чтобы превратиться в любовника рабыни, подлой, продажной женщины без отечества, без имени, без семьи… Твари из публичного дома?!

— А, теперь понимаю, — прошептал юноша, догадавшись, что письмо адресовано ему, а содержание — Тито Вецио.

— Все же я здесь не нахожу ничего особенно плохого, — сказал он. — Вспомни, милая тетя, великий Ахиллес был страстно влюблен в прекрасную Брисеиду, а когда Агамемнон сыграл с ним злую шутку и увел красотку, то герой разревелся, как ребенок, пока его мать Фетида[171] не явилась осушить слезы сына. А разве Агамемнон не любил Хрисеиду и Кассандру?[172] Из всего этого ты можешь сделать вывод, что любовь к рабыне нисколько не мешает быть героем.

— Даже если он женится на ней? Женится вопреки всем законам и отечественным обычаям.

— А разве я собирался жениться на Ципассиде?

— Ты… нет… но не о тебе речь. Впрочем, оставим этот малоприятный разговор. Лучше прочти мне что-нибудь.

— С удовольствием. Вот, кстати, перед тобой лежит развернутая книга, посмотрим ее. Ба, Сафо! Что это, милая тетя, уж не в припадке ли ты горячки? Но даже и в этом случае подобное чтение вряд ли вылечит тебя. Впрочем, если это может доставить тебе удовольствие, я готов прочесть.

И молодой человек начал декламировать по греческому подлиннику одну из величайших од Сафо, от которой, к огромному сожалению, сохранились лишь отрывки. Но, судя по этим отрывкам, приходится искренне сожалеть о потере целого.

— Никогда, — прошептала матрона.

Метелл продолжал: