«Отлично!» — ответствовал Ниссль и помог мне исполнить задуманное, написав отзыв — рекомендацию для философского факультета, — другие рекомендации дали Макс Вебер и Кюльпе (из Мюнхена). Я получил доцентуру по психологии в 1913 году у Виндельбанда.

Я тогда и не подозревал, что этот шаг повлечет мой переход из мира медиков в философский мир университета. Меморандум родителям, направленный из Сильс — Марии, был позабыт. Теперь я преподавал психологию, печалясь, что приходится делать это вне связи с клиникой. Для наглядности я использовал массу таблиц, проводил простые эксперименты — и это при отсутствии Института психологии в университете.

То, что я в конечном итоге так и не вернулся к психиатрии, было вызвано, как мне представляется, внешними обстоятельствами — моей болезнью. Когда во время Первой мировой войны тогдашний декан, профессор Готтлиб, спросил меня, приму ли я, как последователь и ученик Ниссля, приглашение возглавить исследовательскую психиатрическую клинику в Мюнхене, я попросил несколько дней на размышление. Мы раздумывали вместе с женой, не согласиться ли: ведь мы получили бы квартиру при клинике, а я в значительной мере освободился бы от обременительной практической деятельности. В итоге мы решили, что данный вариант совершенно невозможен из‑за моего физического состояния. Я не мог брать на себя ответственность за надлежащее руководство клиникой. Отказ дался мне тогда очень тяжело. Пределом своих желаний я считал в то время возможность вместе с единомышленниками поддерживать дух клиники, следуя по пути, уже выбранному в соответствии с традициями, и развивать этот дух — как в научных исследованиях, так и во врачебной деятельности. Такое казалось неизмеримо более значительным, чем просто преподавание в университете — в окружении книг и бумаг, довольствуясь случайными жизненными впечатлениями и редкими поездками.

Это стоит отметить сейчас, оглядываясь назад. То, что я сделал вынужденно, из‑за болезни, против своей воли — окончательно выбрал философский факультет, — на деле оказалось выбором пути, предначертанного мне от рождения. Я философствовал с младых лет. Медициной и психопатологией я занялся потому, что меня подтолкнул к этому интерес к философии. Я не решился прямо выбрать философию, сделав ее главным делом в жизни, поскольку испытывал трепет — уж больно велики были открывающиеся задачи, и позднее я тоже не собирался избирать такую стезю. Цель была такова: преподавать психологию, занимая кафедру философии, которая была бы таковой только по названию, а на деле являлась бы кафедрой психологии. Тот поворот судьбы, который был перенесен столь болезненно, поскольку пришлось отказываться от многого, на деле оказался счастливым, ибо мне открылось поле широких возможностей. А в последующие годы к этому полю возможностей добавилась философия. Но я сохранил верность труду своей молодости. «Психопатология» всегда была дорога мне.

Воспоминание о сообществе единомышленников, существовавшем в нашей Гейдельбергской клинике, сопровождало меня на протяжении всей жизни. В последующей моей работе я опирался лишь на свои силы, проводил исследования на собственный страх и риск, хотя меня поддерживали единомышленница- жена и мой друг Эрнст Майер. Однако моя работа происходила вне контакта с содружеством профессионалов. Сравнивая и сопоставляя, я могу судить, насколько более разобщенным, искусственным и неподлинным было сообщество доцентов философии, сколь бы часто они ни встречались на конгрессах и ни обменивались мнениями на страницах журналов и книг.

3. Психология мировоззрений

Когда осенью 1913 года я стал доцентом, мне поручили читать лекции по психологии. Летом 1914 года я начал с темы «Психология характеров и одаренности». Затем последовали лекции об эмпирической психологии: психологии ощущений, психологии памяти, исследования процесса утомления. Потом я прочитал патографические лекции о многих исторических личностях, которые были больны психически.

Но решающим для выбора того пути, по которому в дальнейшем двинулась моя мысль, стал тезис Аристотеля: «Душа — это как бы все». Опираясь на него, я с чистой совестью принялся заниматься всем, чем угодно, называя эти занятия психологией. Ведь нет ничего такого, что не имело бы своей психологической стороны, если трактовать это в столь широком смысле. Я никоим образом не принимал господствовавшего тогда в Гейдельбергском кружке (Виндельбанд и Риккерт) ограничения пределов психологии. То, чем я начал заниматься в психопатологии, называя это «понимающей психологией», теперь наложилось на всю традицию гуманитарно — научного и философского понимания. Таким образом я окидывал взором и ширь мира, и глубину того, что доступно пониманию в человеке. Я читал лекции о понимающей психологии, в первую очередь — о социальной психологии морали. Среди этих курсов лекций один для меня стал важнейшим. Я опубликовал его под названием «Психология мировоззрений» в 1919 году, после окончания войны. Эта книга предопределила мой путь в философии, хотя сам я этого еще не осознавал. В ней переплелось несколько мотивов, о них я написал в предисловии к четвертому изданию.

В моей «Психологии мировоззрений» есть одно ключевое противопоставление. Там прямо говорится: автор не намерен излагать никакой философии. Ведь философия в высшем смысле этого слова есть проповедование, утверждение чего‑то. Психология, наоборот, пытается понять все возможные варианты мировоззрений, окидывая их беспристрастным взглядом. «Тот, кто желает получить прямой ответ, как ему следует жить, будет искать его в этой книге понапрасну». Самое существенное, говорилось в книге, — это самостоятельный жизненный выбор личности, автор же дает только некоторые пояснения, способствующие постижению самого себя, открывающие возможности для такого постижения. Книга апеллировала к неотъемлемой ответственности каждого за свой выбор и предлагала помощь в ориентации, но не пыталась научить жить.

Благодаря тому, что я тогда делал, мне позднее прояснилось многое: во — первых, следовало создать такую философию, которая была бы философией в подлинном смысле, но не выступала бы в роли философии проповедующей и постулирующей; во- вторых — следовало определить границы той психологии, которую можно называть научной, отделяющие ее от псевдопсихологии, которая сама уже является философией.

Логично поэтому поставить вопрос об основаниях моей «Психологии мировоззрений». Они были тогда неясными для меня самого, но эта неясность оказалась благом, ибо вела к открытиям и приносила плоды. Я еще не представлял себе от начала до конца тех методов, которыми пользовался, хотя и рассуждал о них в книге, а в своей работе, посвященной психопатологии, весьма интенсивно занимался прояснением методологических вопросов.

Прибегнув к методу понимания, я окунулся в море возможностей, чтобы с помощью этого понимания найти путь в собственной жизни. Уникальный душевный подъем, которого я не испытывал с тех пор, любимая жена рядом, тяготы Первой мировой войны, нужда и лишения, которые мы переживали вместе со всеми остальными нашими согражданами, — все это, соединившись, дало в итоге счастье, с которым мы занимались философией и видели самих себя более ясно, чем раньше. Едва ли можно было достичь такого результата только с помощью объективного научного познания. Тогда наша совместная работа, полная духовности и человечности, еще протекала в тиши и покое. На нее еще не обрушился огонь критики, еще не обратилось пристальное внимание. О ней знали и поддерживали ее издали лишь немногие из моих слушателей — некоторые из них по — прежнему оставались с нами в дружеских отношениях. В основном это были женщины, обездоленные войной. Я был тронут, когда узнал, что в 1921 году тайный советник Мартиус, обсуждая на совещании вопрос о своих преемниках, сказал, что при чтении моей книги у него возникло такое чувство, будто в немецкой философии снова наступает весна. Суждение было чересчур лестным, но в нем верно схвачено то настроение, в котором рождалась, вырастая в нас, эта книга.