«Умница», - подумал Ефим, любуясь милым детским обликом жены, в который раз восхищаясь ее отнюдь не детским разумом.

-    Так что выше голову, Фима! Ничего, пережили не одну напасть, и эту, Бог даст, сдюжим.

Надя словно в воду глядела. На следующий день Щукина позвала ее в свой кабинет и в течение получаса доверительно беседовала... Она просила ни в коем случае не передавать Ефиму содержание их разговора. Неуклюжая хитрость! Щукина именно на то и рассчитывала, что Надя тотчас же, слово в слово, передаст Ефиму «секретные» речеизлияния в его адрес. Сводились они вот к чему: Щукина, редактор газеты, предупреждена инструктором райкома Великановой и секретарем парткома Дубовой о болезненной склонности журналиста Сегала к показу, причем в преувеличенном, а то и в извращенном виде, отдельных случайных проступков некоторых руководящих работников завода.

-    Понимаешь, Надежда, - Щукина вперила тяжелый взгляд в глаза собеседницы, - это же злобное критиканство, очернение солидных уважаемых специалистов, золотого фонда кадров. Сегал подрывает их авторитет в народе, конечно, делает это не умышленно, но наносит тяжкий вред... тяжкий вред нашему великому делу. Представляешь, чем это пахнет? - Щукина ожидала увидеть по меньшей мере испуг, смятение на Надином лице, а оно было спокойно, сосредоточенно, вежливо-внимательно. - Ты осознаешь рискованность стиля работы твоего мужа? Как ты думаешь, откуда такое у него?

Надя молчала.

-    Не знаешь? Отвечу за тебя. Товарищ Дубова, как тебе известно, умнейший человек, кристально чистый большевик, предупредила меня: «Мария, смотри за Сегалом! Смотри в оба! Он был тяжело контужен на фронте, и как следствие - порочный максимализм. Кроме того, он почему-то беспартийный, стало быть, политически близорук. Но, с другой стороны, Сегал - толковый, квалифицированный газетчик. Этим он нам несомненно ценен». Такую же характеристику твоему мужу дала от имени райкома инструктор товарищ Великанова... Надеюсь, ты догадалась, зачем я тебе этот говорю?

-    Не совсем, - призналась Надя. Она действительно не вполне понимала, чего добивается от нее Щукина и хотела заставить ее высказаться определеннее.

-    Не совсем, говоришь? Хорошо, растолкую подробнее. — Щукина подвинула к себе поллитровую банку с кусками сахара (средство, по ее словам, стимулирующее работу сердца), вынула толстыми пальцами кусок, сунула в рот, громко хрустнула им и продолжала вкрадчиво: - Я бы очень не хотела начинать свою работу в редакции с репрессий. Ты - жена, ты - друг и товарищ Ефима. Потолкуй с ним ради вас же самих. Пусть он утихомирится, пусть добросовестно выполняет мои поручения, пусть не прется на рожон, побережет свое здоровье. Ничего другого от него не требуется... Слыхала? «Ласковый теленок двух маток сосет».

- «Ласковый теленочек», - от души смеялась Надя, пересказывая Ефиму беседу со Щукиной,— ну что тебе стоит, стань смирненьким, овальненьким, слепеньким.

-    Смех смехом, а работу мне придется подыскивать, нечего ждать, пока с треском выгонят. Жаль, этим пока заняться не могу: еще одного руководящего предстоит ошельмовать. А ради такого дела мне необходимо месяца два-три значится сотрудником нашей газеты и даже прикинуться паинькой. - И Ефим рассказал Наде об операции «Мясо». Ее лицо стало очень серьезным и озабоченным.

-    Неужели ты считаешь возможным при наших теперешних обстоятельствах... Хоть бы со мной посоветовался. Или сам все уже решил?

-    Наденька, друг мой единственный, мы только что смеялись над задумкой Щукиной превратить меня в теленочка... В одном лишь случае я согласился бы идти против совести: если бы на карту была поставлена твоя жизнь. Постарайся понять меня, прошу... Не могу я, даже при нашей во всем неустроенной жизни, быть другим, не могу.

-    Ладно , - произнесла Надя едва слышно, - значит, так надо.

Щукина решила с утра поговорить с Ефимом.

-    Садись, Фима, - сказала с напускной теплотой. Пристально вглядываясь в Ефима, старалась угадать: урезонила его Надя или нет.

А Ефим задумал сыграть — изобразил смиренное лицо, тянул на редакторшу и тут же, как виноватый, опустил глаза.

«Урезонила! Молодец, Надежда», - обрадовалась Щукина, притворно-ласково промолвила:

- Я не злопамятна, Ефим Моисеевич, давай вместе трудиться на благо нашей любимой Родины. Энергии у тебя хоть отбавляй, опыта тоже. В моем лице ты всегда встретишь чуткого начальника. Давай же общими усилиями поднимать уровень нашей газеты.

«Чуткий начальник, - улыбнулся про себя Ефим, - притворяйся, притворяйся, рядись, щука, под золотую рыбку! Черта с два ты меня объегоришь!»

-    Да, Ефим, хотела попросить тебя, - продолжала тем же фальшиво-приветливым голосом Щукина, - в порядке взаимопомощи, подучи, пожалуйста, Жору всяким газетным премудростям: верстке, правке материала, оформлению полос, ну и всякому прочему. Ему надо скорее постигать ремесло, к тому же он сможет заменить тебя во время отпуска или если, не дай Бог, заболеешь.

«Ах, ты, рыба-щучка! Ишь что придумала! - насмешливо подумал Ефим. - Грубо, топорно... Уж не считаешь ли ты меня идиотом: дай мне, Сегал, дубинку в руки, и я тебя ею - по башке! Вот бестия!»

-    Я, конечно, могу его кое-чему подучить, - по возможности бесстрастно сказал он, - только журналиста из него не получится. Бог не дал.

Щукина недовольно поморщилась

-    Выйдет, не выйдет - там видно будет. Белоголовкин - коммунист! А это что-нибудь да значит! Кстати, - она сощурила желтенькие с реденькими ресничками веки, - ты не собираешься вступать в партию? Марфа Степановна, кажется, сделала тебе такое предложение?

-    Я не подготовлен еще к такому шагу. Потом, может быть....

-    Тебе виднее. - Она осталась довольна: беспартийного легче выдворить из редакции - не потребуется согласований, не надо ни у кого испрашивать разрешения.

В вопросе партийности Сегала мнения Щукиной и Дубовой расходились. Дубова, наоборот, тащила Сегала в партию с дальним прицелом: скрутить его партийной дисциплиной, обеззубить, превратить в аллилуйщика.

Среди текущих дел и забот Ефим как-то подзабыл о рызгаловском деле, не посетил, как обещал, Забелина. В один из дней, просматривая свежую редакционную почту, он обнаружил небольшое письмо. «Товарищ редактор! - писал рабкор. - В заводских магазинах в этом месяце не выдают мяса. Заменяют яичным порошком и кое-чем прочим. Непонятно. Жена работает на шарикоподшипнике, так у них мясо полностью отоварили. А у нас почему?»

«Балда! - ругнул себя Ефим, прочитав письмо. - Как я посмел забыть? Забелин тоже хорош! Пришел, наговорил и в кусты, что ли? Сегодня же схожу к нему в цех. Непременно».

Перебирая письма дальше, он увидел одно адресованное ему лично, вскрыл конверт, развернул вчетверо сложенный лист бумаги, начал читать.

«Здорово, солдат! Пишет известный тебе Корней Забелин. После того разговора с тобой, дня через два, вызвал меня начальник цеха. Поедешь, Забелин, на родственный завод, в энск, в длительную командировку. Ты понимаешь в станках наших и не наших, а там с этим зашились. Будет тебе зарплата, командировочные, еще кое-что вдобавок. Прикинул я в уме: выгода! И поехал, дурья голова. Только в энске хватился, какое дело оставил в Москве. И к тебе второпях не зашел. Как же теперь буцет с той проделкой, о которой мы говорили? Одна надежда на тебя. Свяжись-ка ты, друг, с моими корешами, общественными контролерами Зерновым и Копытиным. Оба работают в инструментальном. Прошу тебя, Ефим, как солдат солдата, не оставляй этого дела, нельзя! А работы у меня здесь маловато. Здешние слесаря-ремонтники сами ребята с головой. И зачем меня сюда послали? Ходил к механику проситься обратно в Москву. А он мне: сиди, не рыпайся. Когда надо будет - отправим обратно. Вот какие ватрушки, Ефим. Крепко жму руку».

Ефим задумался. «Что за дьявольщина? Командировка это или ссылка подальше от Москвы? Если ссылка, то кто «стукнул» Рызгалову о посещении Забелиным редакции? Он представился общественным контролером при всех... Надя исключается. Крошкина и Пышкина... Ба! Как он забыл?! Муж Пышкиной работает кем-то в рызгаловском аппарате. Значит, Пышкина?»