Много исповедей выслушал Сегал в цехе Крутова, многое записал в журналистский блокнот. Оставалось встретиться с главным действующим лицом.

...Крутов мельком глянул на представителя прессы черными, блестящими, как антрацит, глазами.

-    Чем могу быть полезен? - спросил сухо, не отрываясь от чтения каких-то бумаг. Над столом возвышался крепкий торс начальника. Лицо - смазливое, холеное, гладко выбритое. — Я слушаю, слушаю вас, - бросил нетерпеливо, - слушаю вас, товарищ корреспондент. Но если вы насчет Нагорнова - разговаривать не о чем.

«Он уже и мне начинает хамить», - подумал Ефим.

-    Слушать о саботажнике ничего не желаю, - бросал, как камни, слова Крутов, - я отправил его в отдел кадров, на этом - все!

-    Но вы, товарищ Крутов, - сдержанно возразил Ефим, - глубоко и незаслуженно оскорбили отличного рабочего, пожилого человека.

-    Смотрите-ка, какую адвокатуру нашел себе Нагорнов! - нагло, насмешливо протянул Крутов. - Кто, скажите, слышал, когда и как я оскорбил Нагорнова? Кто может подтвердить? - антрацитные глаза глядели на Ефима вызывающе, спесиво.

«Действительно, - подумал Ефим, - последний раз Крутов поносил Нагорнова с глазу на глаз, в своем кабинете».

-    Мало ли что захочет наплести на меня по злобе вздорный старикашка! - в том же тоне продолжал Крутов.

-    За что же, собственно говоря, Нагорнову на вас злиться, - разрешите полюбопытствовать? - спросил Ефим с подчеркнутым интересом.

Крутов не ожидал такого вопроса, промолчал. Не давая ему опомниться, Ефим зашел с другой стороны:

-    Не помните ли вы какого-нибудь нарушения Нагорновым трудовой дисциплины?

Крутов морщил лоб, хмурился, молчал, очевидно стараясь угадать, куда клонит корреспондент.

-    Не помните, - заверил Ефим, - я установил достоверно: за сорок с лишним лет у Нагорнова не было ни одного взыскания. Безотказный, исполнительный, и вдруг преобразился в саботажника?! Логика где?

У Крутова рот повело набок.

-    При чем тут логика? Допустим, в сердцах я его и поругал... ничего особенного... А работа есть работа, бросать ее никто не имеет права.

-    А вы извинились перед ним? Объяснили, что погорячились?

-    Я?! - взорвался Крутов. - Чтобы я, начальник цеха, извинялся перед склочным стариком?! Кому вы это предлагаете, молодой человек? А хрена собачьего он не хочет?! - Глаза его зажглись разъяренно, тормоза спустили. - Вы что - ошалели, товарищ корреспондент?

Ефим ощутил в груди знакомый уголек, жар начал подступать к горлу, теснить грудь. Он изо всех сил старался не сорваться. Чуть помедлив, встал, уничтожающе проговорил:

-    Вы не смеете так со мной разговаривать, Крутов, слышите?! Не смеете! Если вы позволяете себе держаться подобным образом с корреспондентом, легко представить, как распоясываетесь с подчиненными! Я сейчас, между прочим, мог бы сказать вам все, что о вас думаю, не выбирая слов. Свидетелей-то нет? Но я этого делать не буду: сходство с таким, как вы, меня оскорбило бы навсегда.

Никто ни разу не учинял Крутову подобной экзекуции. От неожиданности он словно оцепенел, недоуменно округлил глаза, изменился в лице.

-    Советую вам извиниться перед Нагорновым, - настаивал Ефим, - а заодно и перед всеми, кого вы поносили и унижали в цехе, так, за здорово живешь, себе в удовольствие. Свидетелей тому, должен вас порадовать, полным-полно! - Он потряс перед носом Крутова блокнотом. - Здесь у меня все записано. Хотите, прочту?

Крутов поднялся с кресла, сжал кулаки, глядя мимо Сегала, отрезал:

-    Советы ваши мне не требуются, поучения - тем более. У меня есть свое начальство - директор завода, главный инженер. Вы мне - никто! Можете писать обо мне в вашей газете, что хотите: бумага все терпит.

-    Истина бесспорная! Но существует и другая: с каждой скотиной целесообразнее разговаривать на ее языке. - Ефим плюнул брезгливо и покрыл выходца из народа многоэтажным матом. - Это тебе, хам, авансом. Посмотришь, как я тебя разрисую в газете. Под расчет!

С непередаваемым наслаждением увидел Ефим, как Крутов, побледнев, с открытым ртом опустился в кресло.

Быстрым шагом он вышел из его кабинета.

Начальнику отдела кадров завода так и не пришлось подписать приказ об увольнении Нагорнова. Вечером Савелий Петрович прилег отдохнуть, закрыл глаза и... уже не открыл их.

В полдень у центральной проходной вывесили напечатанный большими черными буквами некролог - извещение дирекции, парткома и завкома «о безвременной смерти одного из старейших рабочих, передового производственника, отдавшего около полувека жизни героическому служению Родине, советскому народу». Ефим читал некролог сквозь слезы, без спросу текущие из глаз, слезы глубокого сожаления о кончине хорошего человека, слезы бессилия против мерзавцев, загнавших честного русского рабочего в гроб.

А гроб соорудили Нагорнову отменный! Дирекция и завком на деньги не поскупились: гроб обили темно-красным бархатом, по углам пышные кисти из парчи, золотистый шнур прикрепили ко всем граням. Роскошный гроб с телом усопшего был водружен на постамент в просторном фойе заводского Дома культуры. Гроб утопал в цветах, взятых из заводской оранжереи. На венках, перевитых алыми и черными лентами, четко выделялись надписи: «От райкома ВКП(б), «От редакции завода», «От комитета профсоюзов завода». Особенно трогательную надпись можно было прочесть на венке от парткома: «Герою труда, беспартийному большевику, незабвенному товарищу Савелию Петровичу Ногорнову».

Покойный лежал в гробу в черном, наверно, праздничном костюме, со скрещенными на груди крупными кистями рук. На лице его окаменела боль, черные с проседью, сдвинутые брови, казалось, приказывали: «Кончайте, негодяи, комедию!»

А комедия продолжалась. Перед самым выносом в почетный караул у гроба встали: директор завода - генерал Мошкаров, парторг ЦК Смирновский, заместитель председателя завкома Званцев, инструктор райкома Великанова. Крутов встать в почетный караул, вероятно, не решился, а может быть, не пожелал отдать последний долг усопшему, вернее - убиенному, да-да, убиенному Он невозмутимо прохаживался поодаль от гроба, изредка бросая антрацитный взгляд на свою жертву. Только однажды, встретившись глазами с Сегалом, на секунду смешался, но тут же продолжил барское вышагивание.

На гражданской панихиде первым взял слово Смирновский. Он поднялся на небольшое возвышение у гроба, три раза кашлянул в кулак, и, изобразив на скуластом злом лице нечто похожее на скорбь, кричащим баритонцем начал: «Товарищи, друзья, родные, близкие покойника (он так и сказал - покойника), коллектив нашего орденоносного завода понес большую утрату: скончался один из наших старейших рабочих, запевала стахановского движения, герой труда всех пятилеток... (тут Смирновский запнулся, очевидно, забыл, что надо говорить дальше. Он достал из кармана вчетверо сложенный лист бумаги, развернул его, стал читать заранее написанную для него кем-то надгробную речь). - Скончался один из наших старейших рабочих, герой первых пятилеток. - Смирновский забыл, что слова эти он только что произнес, кашлянул в кулак, продолжал по бумажке: - Верный сын народа, беспартийный большевик, кристальной души человек, незабвенный Савелий Петрович Нагорнов...».

А Ефиму явственно послышались вдруг другие слова, сказанные тем же Смирновским в своем кабинете: «Гонят его с завода с волчьим билетом - и правильно!.. Может концы отдать? Ну и что?..»

Смирновского сменили другие ораторы. Затем гроб подняли на плечи четыре дюжих молодца, оркестр торжественно заиграл траурный марш. Савелий Петрович Нагорнов поплыл в вечность...

С гражданской панихиды Ефим не вернулся в редакцию: голова разболелась до ломоты в висках, до звона в ушах. Множество смертей видел он на фронте, привык к виду мертвых. Может быть, притуплялась острота потери человека на поле боя и потому, что то была гибель за правое дело в схватке с фашистами. Жертва борьбы за правду, за свое «Я» со своими, советскими, коммунистами, - была перед ним впервые. Фарисеев, принародно отпевающих свою жертву, ни представить себе, ни воспринять он не мог.