- Теперь потанцуем с вами, - Тина потянула его за руку, - не упирайтесь.
Прикосновение теплой Тининой руки было подобно ожогу.
- Я не умею танцевать, - возражал он, - отдавлю вам ножки, вот и все.
- Не смейте противиться, - приказала Тина. И он не посмел.
Патефон играл меланхолическое танго.
- Хотите, Ефим, я буду за кавалера, а вы - дамой? Я поведу, а вы - переставляйте ноги под ритм... Ладно?
- Что же, давайте попробуем.
Пьянящие звуки танго, выпитое вино сильно взбудоражили Ефима, возбуждение усилилось от прикосновения к нему Алевтины. Он плохо владел собой, с трудом удерживался от желания привлечь к себе эту приятную женщину, целовать ее до самозабвения... В нем внезапно, необоримо заговорил мужчина, молодой мужчина, который уже и забыл, когда был близок с женщиной...
Особым женским чутьем Тиночка догадалась, что творится сейчас с ее партнером. Она осторожно отстранилась от него.
Ефим страшно смутился. Он даже почти отрезвел.
- Извините, мне лучше уйти... мне немного не по себе... я устал... - несвязно произносил он какие-то слова.
Тина, которую в первый момент покоробило случившееся, пожалела его.
- Вы, может быть, приляжете отдохнуть? - сказала она. - Дом большой, я провожу вас в дальнюю комнату.
- Нет, - не поднимая на нее глаз, возразил Ефим, - лучше мне уйти. — И направился в прихожую.
Тина, не привлекая внимания гостей, шла рядом с ним. Когда он оделся, она подала ему портфель.
- Не упрямьтесь, берите, вы же видите, как у нас всего много... Подождите минуточку!
Она побежала в столовую, вернулась со свертком, сунула его в портфель Ефима.
- Зачем это? Не надо, - отказывался он.
- Надо, так надо! С Новым годом! С Новым счастьем! -Тиночкины губы легко коснулись его щеки.
- Фу, черт! Как все гадко вышло! - ругал он себя, шагая по ночной безлюдной улице к общежитию. - Тина, Тиночка, Тинуля, похоже, Ефим, начинает она тебя затягивать... Не отпирайся, не обманывай себя! В ней действительно есть что-то такое... Только берегись, остерег он сам себя, помни: коготок увяз - всей птичке пропасть...
Глава пятнадцатая
- Ну как, Ефим, не пропала у тебя охота донкихотствовать? - Гапченко смотрел на Ефима не то насмешливо, не то участливо.
- Я воюю не с ветряными мельницами, - сухо ответил Ефим. - А Дон Кихота уважал и уважать буду. По-моему, он много привлекательнее и человечнее, чем это видится обывателю.
Гапченко перестал улыбаться. Змейка дважды мелькнула на его бледном лице.
- Обывателю, говоришь? Гм... А ты случайно не знаком с высказыванием товарища Сталина о донкихотствующих?
- Знаком.
- Считаешь, что и он обывательски толкует Дон Кихота? - Гапченко сверкнул серыми сверлящими глазками сквозь стекла очков.
Ефиму не хотелось вступать в полемику с редактором. И он миролюбиво ответил:
- Думается мне, этот разговор зря. Я пришел к вам посоветоваться насчет очередного задания и вдруг - Сервантес. Но коль зашла об этом речь, я предпочитаю остаться при своем личном мнении, - «своем личном» он подчеркнул интонацией.
- Может быть, скажешь, каково оно, это «личное»? - не унимался Гапченко, будто подтрунивая над своим оригинальным сотрудником.
- Скажу... На мой взгляд, Дон Кихот чужд приличного равнодушия. Это главное. Равнодушный в степенном бездействии не рискует, конечно, ни ошибаться, ни попадать в смешное положение, тем более не подставит под удар свой бесценный животик.
Гапченко закурил, посмотрел в окно, соскреб ножиком с подоконника прилипшую бумагу. Помолчав, сказал:
- Сколько сил и здоровья ты угробил на драку с комбинатом питания?.. А чем она кончилась? Каков КПД?.. Вот я и спросил тебя, не отпала у тебя охота к подобным баталиям?
- Нет, не отпала. Я верю: сегодня польза мала, завтра обязательно будет больше. У меня насчет этого кое-какой опыт есть.
И Ефим рассказал редактору историю с майором Спиркиным.
Гапченко смотрел на него во все глаза.
- Верю тебе и не верю. Тут приходит на ум другой литературный герой - Мюнхгаузен. Ха-ха-ха! - неприятно, словно понарошку, рассмеялся Гапченко. - Ты уж не взыщи за эту параллель... Но в армии, да еще во время войны решиться на такое!.. Ей-богу, не верится. Ты ведь рисковал собственной башкой!
- А что, в бою солдат не рискует собственной башкой?
- Так то ж в бою! Сравнил, ей-богу!
- Бороться со всякой сволочью - тоже фронт, без риска не обойтись.
- Да-а!.. - после долгой паузы с усмешкой произнес Гапченко. - Посади тебя на мое место - так ты из газеты, чего доброго, огневую точку сделаешь.
- А вы как думали?
- Думаю я вот как, - Гапченко заговорил строго официально, - придерживать тебя за штаны не собираюсь. Признаться, мне в определенной степени нравится твои задиристость, упорство... Но есть одно весьма существенное «но»... В редакции ты около двух месяцев, в лености упрекать тебя грех: работаешь с огоньком, не жалея, как говорится, ни времени, ни живота своего. Написал за это время больше чем достаточно. А сколько попало на газетные полосы?.. Молчишь?.. То-то! Пойми, не могу я отрядить такого работника, как ты, на следственно-прокурорскую деятельность, не могу, хотя и понимаю тебя. Правда, не совсем... и не всегда.
- Что же вы предлагаете, Федор Владимирович?
- Все то же. Критические материалы пиши, пожалуйста, но удобопечатаемые.
- Удобопечатаемые?.. Полуложь - полуправду? Нет, Федор Владимирович, «нашим» и «вашим» у меня не получится. Вилять и врать меня ни одна сила не заставит. Даже Зоя Александровна. Кстати, она тоже посоветовала быть подипломатичнее.
- Вот видишь? - обрадовался Гапченко. - Так что не морщи нос, товарищ Сегал, слушайся старших! Какие у тебя ближайшие планы?
- Зоя Александровна рекомендовала покопаться в других вспомогательных службах завода. Если не возражаете...
- Не только не возражаю - приветствую. Служба быта - сфера взрывоопасная, как раз по твоему характеру. Так что, вперед, Дон Ефим, попутного тебе ветра!
В этом, на первый взгляд, добром пожелании Гапченко таился скрытый подвох и даже некоторая издевка. Он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что за ветер сопутствует Сегалу в его разоблачительных журналистских делах.
Что ж, Дон Ефим - так Дон Ефим, звучит куца достойнее, чем к примеру, Дон Трус, Дон Соглашатель, Дон Молчальник...
Итак, Ефиму предстояло заняться службой быта, которую теперь возглавлял представитель партноменклатуры Савва Григорьевич Козырь. Заочно Ефим был знаком с ним неплохо: до недавнего времени Козырь директорствовал в заводском доме отдыха. О его плодотворной, можно сказать, чрезмерно плодотворной деятельности на данном административном поприще можно было судить по присланным в редакцию письмам. Явные и безымянные авторы доступными им красками доводили до сведения прессы «художества» Саввы: беспробудное пьянство, коллективные попойки, частенько происходившие под сводами дома отдыха, «страсти-мордасти» пятидесятилетнего Козыря к молоденьким официанткам и горничным...
Таких сигналов и задолго до прихода Ефима в редакцию поступало немало. Проверять их, как утверждал редактор, было некому.
- Съездила два раза в дом отдыха Крошкина, что толку? - криво улыбнулся Гапченко. - Я не сомневаюсь: критические сигналы достоверны.
- И что же? - спросил Ефим.
- Ничего. Надо как-нибудь серьезно заняться товарищем Козырем.
Разговор состоялся еще в середине января. А нынче март на исходе. Снова Козырь вот уже три месяца ведет за собой обширный бытовой отдел завода. Как и куда ведет — Ефиму предстояло изучить.
Штаб Саввы Григорьевича занимал пять комнат первого этажа Дома общественных организаций. Глава штаба расположился в просторном кабинете с раскидистыми фикусами в декоративных кадках, с массивным красного дерева письменным столом и двумя глубокими кожаными креслами при нем. Сам Козырь являл собой достойное дополнение к шикарному антуражу кабинета: темно-синий, с иголочки, бостоновый костюм - униформа ответработника, остромысые - модные, блестящие коричневые штиблеты, белая под черным, в клеточку, галстуком рубаха; крупный рост, круглый выпирающий живот - фигура! Но вот голова - небольшая, седеющим шариком сидящая на низкой толстой шее, явно подкачала, особенно лицо: розово-лиловатое, будто разбухшее от спирта, со свекольно-мясистым носом, толстыми сластолюбивыми губами. Глаза из-под набрякших век глядели на Ефима лениво и плутовато.