Слезы льются по равнинам щек,

Словно не глаза – речной исток,

Ключ подземный, осененный пальмой,

Руслом прорезающий песок.

Лейла, Лейла! Где она сегоднж

Ну какой в мечтах бесплодных прок?

По земле безжизненной скитаюсь,

По пескам кочую без дорог.

Мой верблюд, мой спутник неизменный,

Жилист, крутогорб и быстроног.

Как джейран, пасущийся под древом,

Волен мой верблюд и одинок.

Он, подобно горестной газели,

У которой сгинул сосунок,

Мчится вдаль, тропы не разбирая,

Так бежит, что не увидишь ног.

Не одну пустынную долину

Я с тревогой в сердце пересек!

Орошал их ливень плодоносный,

Заливал узорчатый поток.

В поводу веду я кобылицу,

Ветер бы догнать ее не мог,

С нею не сравнится даже ворон,

Чей полет стремительный высок,

Ворон, что несет в железном клюве

Для птенца голодного кусок.

Чьи огнища остались на этой поляне,

Вроде йеменских букв на листке или ткани?

Тут стояли шатры Хинд, Рабаб и Фартаны…

Сколько сладких ночей я провел в Бадалане.

Я любви отвечал в эти ночи любовью,

Взгляд влюбленный встречал и хмелел от желаний

Я горюю теперь, а когда-то рабыни

Слух мой пеньем ласкали, их нежные длани

Струн певучих касались, и струны звучали,

Как булаты, звенящие на поле брани.

Я судьбою сражен, а ведь прежде был стойким,

Не страшился ни смерти, ни бед, ни страданий.

Я горюю, а сколько земель я проехал

На коне крепкогрудом дорогой скитаний!

Смертный! Радуйся жизни, хмелей от напитка

И от женщин, прекрасных, как белые лани,

С тонким станом и с длинною шеей газельей,

В украшеньях, блестящих из-под одеяний.

Ну к чему из-за девушки иноплеменной

Плачешь ты, содрогаешься весь от рыданий?

Эти слезы – весенние краткие грозы,

Ливни летние, проливни осенью ранней.

Расстался я с юностью, но соблюдаю по-прежнему

Четыре завета, вся жизнь без которых бедна.

И вот за столом умоляю своих сотрапезников:

«Тащите скорей бурдюки золотого вина!»

И вот я скачу на коне среди храбрых наездников

За стадом газелей. Из них не уйдет ни одна.

И вот мой верблюд устремился в пустыню полночную,

Во мрак непроглядный, где даже луна не видна,

Песет седока на свиданье к далекому стойбищу,

Чтоб тот утолил неуемную жажду сполна.

И вот, наконец, я дышу ароматом красавицы,

Я вижу, она над младенцем своим склонена.

Я жду в нетерпенье, малыш голосит, надрывается,

В смятенье ребенка к себе прижимает она.

Я весть ей послал с осторожностью, чтобы не вскрикнула.

Бледнели созвездья, царила кругом тишина.

Во мраке пугливо прокралась подруга прекрасная,

Пришла, молодыми рабынями окружена,

Четыре служанки вели ее медленно под руки,

Покуда хозяйка совсем не очнулась от сна.

Одежды с нее я совлек, и она мне промолвила:

«Приходом твоим черноокая устрашена.

Позвать меня ночью никто бы другой не осмелился,

Но ведь от тебя я укрытья искать не вольна».

Руками меня оттолкнуть недотрога пытается

И скрыть наготу под узорным куском полотна,

И вдруг прижимается к сердцу пришельца отваяшого,

От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.

Меткий лучник из бану суаль

Край бурнуса откинет, бывало,

Лук упругий натянет, и вмиг

Тетива, как струна, застонала.

Сколько раз он в засаде следил

За газелью, ступавшей устало

К водопою по узкой тропе,

И стрела антилопу пронзала,

И мелькала в полете стрела -

Так летят угольки из мангала.

У стрелы были перья орла

И о камень отточено жало.

Старый ловчий без промаха бил,

Лань, сраженная им, не вставала.

Лишь охота кормила его,

Был он крепок, хоть прожил немало.

Верный спутник мой! Слез я не лил

В час, когда тебя, друг мой, не стало.

В зной жестокий лишь после тебя

Пил я воду прозрачней кристалла.

Брат мой! Светом ты был для меня.

Ярко так и луна не блистала!