Антонин и его духовный сын чувствовали свою ответственность, по рекомендации своего предшественника и с согласия сената и армии заступая на вакантную публичную должность. Что может быть естественнее? Конкретные обстоятельства этого выбора, совершенного в спешке, но много раз подтвержденного и в конституционных формах, и в сердцах людей, были связаны главным образом с политической целесообразностью. Обоим избранникам хватало здравого смысла, чтобы не загордиться по этому поводу и не фантазировать насчет происхождения своей власти. Они, конечно, не были чужды религиозности, пропитывавшей все римское общество, а потому не уклонялись от жреческих обязанностей, связанных со своей должностью, но тщательно их соблюдали. Мы знаем, что Марк Аврелий был религиозным конформистом, как римский гражданин, и верил во вселенский разум, как философ-эллинист. То и другое стало полюсами одной из лучших когда-либо созданных систем политической этики. В том, что он писал для себя, нет и следа имперской мистики, которую пропаганда поддерживала у населения. Если он иногда и говорит о своей роли не как о просто человеческой («я и в другом смысле рожден, чтобы защищать их, как бык или баран стадо»), то потому, что неограниченность власти делала ее абстрактной, и ее буквально невозможно было выразить иначе как аллегорией. Но Марк Аврелий во всем остерегался нарушить меру: его роль как человека не абсолютна, а вставлена в рамку некоего Космоса, который он именует также Природой или, более привычно, богами. Когда он благодарит богов, что те дали ему хороших предков и добрых друзей, чувствуется стилистическая фигура: ясно, что похвала относится к самим этим людям. Но когда он благодарит их за то, что ему «в сновидениях дарована была поддержка», когда в разгар битвы взывает к Юпитеру или Тоту-Шу, мы вновь видим римлянина, а эти люди откровенно и наивно проявляли те же суеверия, которые мы носим в себе тайно и стыдливо.

Примем теперь во внимание, что образ государя в его проекции на Империю для его подданных поддерживался императорским культом — истинной государственной религией, имевшей сильную организацию. От края до края Империи на алтари перед статуей императора приносились горы жертв. Аммиан Марцеллин передает, будто после победы над Парфией по Риму ходило юмористическое прошение от белых быков к Марку Аврелию: «Если ты не прекратишь свой триумф, ни один из нас не спасется». В любом городе люди домогались чести стать фламинами этого культа, имевшего множество разнообразных проявлений, и ритуал его с искренним благочестием соблюдался почти всем населением. Нет ничего удивительного, что императора почитали, а то и боготворили: ведь он как верховный понтифик был посредником между людьми и богами. После же смерти он почти автоматически и сам становился божеством. В глазах своих восточных подданных он уже и при жизни был богом; всякий истинный римлянин считал это знаком отсталости таких людей, но, впрочем, вполне простительным преувеличением: оно гарантировало верность трудно контролируемых экзотических провинций. Не стоит уходить далеко — в наше время или в новую историю, чтобы понять и оценить глубину этого явления — мистической персонализации — в обществе, где разные народы по случаю или силой оказались сплавлены вместе. Принудили их, убедили или они сами решились разделить общую судьбу, им нужна была осязаемая нравственная связь, поклонение то ли венчанной особе, то ли избранному президенту, и чем он был дальше, тем восторженнее поклонение.

Правовое государство

Только полемика исследователей поможет ответить на вопрос, насколько можно модернизировать изображение имперской идеологии и образа правления при Антонинах. Здесь возникает много соблазнительных параллелей и всегда есть риск анахронизма. Как не поразиться актуальности личностей Траяна и Адриана — людей, совершенно аналогичных «сильным деятелям» нашего времени, всевозможным харизматическим вождям и строителям империй? Кто не может представить себе Антонина, затянутого в черный костюм, приносящего присягу на Библии в одном из современных англосаксонских парламентов? Что же касается Марка Аврелия, очевидцы его жизни и его собственные сочинения погружают нас в бездны сомнений. «Он вел себя с народом так, будто жил в свободном государстве», — пишет Капитолин. «Он был исполнен человеколюбия, злых делал добрыми, а добрых совершенными». В последнем замечании тоже есть кое-что от правды, но мы обратим внимание только на выражение «свободное государство»: конечно, для тех времен не так, как теперь, понятно, какая реальность за ним стоит, но и нашего пренебрежения оно не заслуживает. Для римлян II века задача была не столько в том, чтобы приумножать, разнообразить и углублять свои свободы, сколько в том, чтобы сохранить и гарантировать уже имеющиеся — ту Libertas, которая склонялась все еще лишь в единственном числе.

Вчитаемся в каждое слово похвалы Марка Аврелия из «каталога благодарностей» своему другу детства («брату») Клавдию Северу: «Любовь к ближним, истине, справедливости; и что благодаря ему я узнал о Тразее, Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте и возымел представление о государстве, которым правят в духе равенства и равного права на речь, с законом, равным для всех, также о единодержавии, которое более всего почитает свободу подданных» (I, 14). Перечисленные имена — сенаторы-стоики, противостоявшие тиранам прошлого века. Многие из них погибли, и их почитали как мучеников республиканской идеи. Само ли собой разумелось, что найдется император, хранящий эти имена в самой глубине души как высочайшие примеры политиков? «Государство, которым правят в духе равенства и равного права на речь», то есть демократии, — красивая формула, даже слишком. Так и видишь ее выбитой где-нибудь на фронтоне Капитолия нашего времени. Еще чуть-чуть удачи — и она могла бы появиться и на римском Капитолии, но все равно нашлись бы иконоборцы, уничтожившие ее ради теократического государства, основанного на одних только обязанностях граждан. Следует ли отсюда, что Марк Аврелий был утопистом? Он сам себе утопий не позволял: пожалуй, в конце концов он и вовсе лишился иллюзий. «Республики Платона не жди», — предупреждает он. Но для «демократического» государства «равное право на речь» и уважение к свободе подданных — совсем не утопия. При любом скептицизме мы имеем право поставить только один вопрос, а именно: в какой мере эти формулы во II веке были применимы к огромному неоднородному обществу, которое только еще шло к единству? И главное, имел ли Марк Аврелий в виду постепенно упразднить неравенство сословий и самые бесчеловечные установления общественного порядка?

На первый взгляд, те же события, которые еще до конца столетия поломали всю систему, заблокировали или затормозили этот опыт. На самом деле они даже ускорили или окольным путем ввели некоторые перемены к лучшему. Вскоре в Лионе у Септимия Севера родится сын Каракалла, который вдруг разом дарует римское гражданство всем свободным лицам мужского пола в Империи. Историки без конца спорят, что означал этот исторический акт непроходимого тупицы: демагогический расчет, приступ мистической лихорадки, фискальную уловку или административный восторг? В тот момент — все сразу. Но в более глубокой исторической перспективе здесь видится последнее перевоплощение гуманизма Антонинов. Всем известно, что политику Северов оформляли и двигали три бессмертных юриста: Папиниан, Павел и Ульпиан, а они были воспитаны в школе все тех же Гая и Сцеволы. Именно они настолько справедливо, насколько могли при тоталитарном режиме, создали кодекс законов юридического государства, основанного на равенстве прав, которое начала создавать предшествующая династия. Прогрессирующая анархия на их глазах опорочила их дело, а сами они заплатили жизнью за упорное стремление гуманизировать и гармонизировать гражданское право, но это уже другая история.

«Когда император не был занят войной, — сообщает Дион Кассий, — он занимался отправлением правосудия и наливал адвокатам клепсидру дополна, чтобы они могли произносить речи так долго, как считали нужным. Иногда он одиннадцать или двенадцать часов занимался одним делом, чтобы верно рассмотреть его». Эту черту связывают с природной дотошностью Марка Аврелия. Наверное, можно даже заподозрить, что он втайне любил следить за ораторскими распрями. Но прежде всего надо понять, что это была основная деталь механизма, регулировавшего римское общество, находившееся в поиске твердых основ для себя. И система Антонинов, как никакая другая в истории, по праву заслуживает почетное наименование «империи судей».