Мы и теперь каждый день можем наблюдать, как из малых споров происходят важные судебные решения: самые знаменитые постановления наших верховных судов обычно носят имена ничем не примечательных граждан, иски которых внезапно вскрывали показательные, общезначимые проблемы. Можно представить себе, что и в Риме апелляция к императору обладала двойной значимостью: освящала систему правосудия, зависевшую от принцепса (афинский гражданин, пострадавший от Герода Аттика, мог быть вызван на суд к самому императору), и в то же время фиксировала общие правила, связанные с частными делами. Плиний сохранил для нас соломоновы решения Траяна, разбиравшего на вилле в Центумцелле (может быть, под любимым дубом) мелкие имущественные тяжбы супругов. Как ни парадоксально, в Риме именно дурные императоры самоустранялись от исправления судейской должности. Тиберию легко было притворяться, будто он уважает независимость суда: он знал, что верховный сенатский суд поспешит предупредить его самое произвольное желание. Траян, Антонин, Марк Аврелий не заботились о разделении властей, и никто не требовал от них не вмешиваться в дела правосудия — как раз наоборот. «У Марка Аврелия, — пишет Капитолин, — было в обычае за все преступления смягчать наказания против определенных законом, хотя иногда к тем, кто совершил тяжкие преступления, он и не проявлял снисхождения. Уголовные дела, возбужденные против заслуженных лиц, он брал на собственное рассмотрение и проявлял при этом величайшее правосудие: часто он даже упрекал претора в чрезмерно скором следствии и велел пересмотреть дело. Он говорил, что человеческое достоинство требует, чтобы те, кто судит от имени народа, как следует выслушивали обвиняемых».

Биограф несколько раз возвращается к величайшей способности Марка Аврелия быть правосудным, как будто это и есть критерий его совершенства. Ничто другое не могло сделать образ государя таким популярным — тысячу лет спустя это вновь обнаружится при Святом Людовике. Первое должностное лицо должно быть гуманным к обвиняемым и строгим к своим подчиненным: «Он более всего боялся ненужных наказаний, но когда судья, даже претор, вел себя недостойно, имел обыкновение отстранять его от должности и передавать дела его коллегам». Но, признает Капитолин, он знал при этом границы: «Свои приговоры он выносил только на основании суждений префекта претория и под его ответственность. Чаще всего он советовался с юрисконсультом Сцеволой». В другом месте биограф замечает: «Многие дела, находившиеся в его компетенции, он передавал сенату». Иногда здесь видят признаки разделения властей, но это было всего лишь делегированием полномочий.

Империя жаждала разумного правосудия. Знаменитое римское право слишком часто закосневало в своих формальностях или же дорого обходилось из-за жадности римлян — извечных сутяг. При Республике судебные залы были трибунами для ораторов, стремившихся к славе и власти. Правила игры существовали, но ставки на кону были подменены. Чего добивался Цицерон, защищая Милона и обвиняя Клодия: торжества закона Республики или благосклонности одного клана и разгрома другого? При Империи эта прихожая власти закрылась, но Тиберий, Клавдий, Нерон вновь открыли ее, превратив в преддверие смерти и предлог для конфискации крупных состояний. При Антониновом возрождении суды оказались затоплены частными тяжбами; сборники юрисконсультов, письма Плиния Младшего и Фронтона донесли до нас их ожесточение при довольно малой значимости. Но нам ли считать, что вопросы наследства, правоспособности замужних женщин, развода, опеки, усыновления не важны для правильного функционирования правового государства? Дело об ожерелье императорской тетки Матидии весьма показательно. Как мы видели, Фронтон возмущался щепетильностью Марка Аврелия, не решавшегося настоять на правах Фаустины на родовое имущество. Ведь в Риме состояние не создавалось из ничего, а переходило из рук в руки с естественной тенденцией к чрезмерной концентрации, а отсюда противоположная тенденция к насильственному или полудобровольному перераспределению: налогам на наследство, принудительному меценатству, завещаниям в пользу императора, а то и простой грубой конфискации. Все это давало адвокатам массу поводов манипулировать семейными делами, вмешиваться в споры при разводах и о наследстве, в управление опекой. Они получали весьма обширные привилегии, и поныне существующие у англосаксонских народов. Понятно, что такая профессия была распространенной и ее представители процветали. У Антонина был повод шутить, что «адвокатский потоп затопил весь Рим».

Марк Аврелий отдохнул в Ланувии и вновь соприкоснулся с римской повседневностью, от которой было несколько отошел. На берегах Дуная и Нила его администрация могла действовать в полную мощь, но на берегах Тибра тем временем административная машина замедлила ход. Чрезвычайное множество решений, дошедших до нас за подписью Марка Аврелия вместе с Коммодом после 177 года, заставляет полагать, что эти дела копились давно. Бассей Руф, над невежеством которого смеялись, но тем более уважали его таланты, умер при исполнении своих обязанностей. Его место занял начальник главной службы латинских дел Таррутений Патерн, а того в канцелярии сменил Тигидий Перенн. Это были всадники нового типа, предшественников которого мы почти не знаем: аппаратчики, позднее проявившие свое интриганство и неумеренные амбиции. Нельзя сказать, будто они проникли в высшие сферы без ведома императора. Он лично следил за всеми назначениями. «Он не легко верил рекомендациям, — пишет Капитолин, — и всегда сразу же сам проверял, соответствуют ли они действительности».

Но в этих людях — впрочем, хороших юристах — он ошибся, и ответственность должен разделить Клавдий Помпеян, без которого император ничего не решал. Влияние этого примечательного человека все росло и росло. Скульпторы, изображавшие его за плечом императора, знали, что он был вторым человеком в государстве. Императорским зятем он оставался чисто формально: Луцилла уже давно пустилась во все тяжкие. Коммод знал, что должен считаться с могущественным родичем, и, между прочим, так и не осмелился поднять на него руку. Почему сириец из Антиохии поднялся так высоко, что в конце концов был выдвинут в сенаторы Римской империи? Трудно понять эту породу людей, известную под общим именем «серых кардиналов»: они не подходят ни под одну из рубрик властных структур. Движет ли ими жажда тайной власти или неспособность действовать явно? Тайное злорадство, страсть к службе, неодолимая скромность? В данном случае таинственное сродство душ, видимо, объясняется тем, что два человека, одинаково видевшие свое призвание в заботе об общественных интересах, случайно встретившись, заключили нерушимый договор о дружбе. Такая встреча в истории Римской империи не была беспрецедентной. Мы достаточно знаем о братских союзах Августа с Агриппой, Траяна с Лицинием Сурой, чтобы понять и такой же союз Марка Аврелия с Помпеяном. Как видно, они постоянно сопутствовали высшей государственной должности: для равновесия системы требовалось неравное разделение почестей и обязанностей внутри негласного двоевластия. Надо бы еще объяснить, откуда взялась неколебимая верность этих теневых императоров, но зачем? Ведь они сами делали все, чтобы история о них не вспоминала.

Римляне думали, что император к ним вернулся, но они не знали, где обретается его душа. Сам он полагал так: он живет в двух пространствах — как Антонин в Риме, как человек в мире. «А значит, — заключает Марк Аврелий, — что этим городам на пользу, то только мне и благо». У этого универсализма есть план метафизический, превосходящий возможности любого человека, даже сильного мира сего, но если из него вытекает социальное учение, он получает серьезное практическое применение. «Размышления» — манифест унанимизма. В книге много раз видна одна и та же идея: единство мира и в связи с этим неразрывное единство человечества. Этот постулат — исходная точка, из которой по совершенно схоластической технике выводятся следствия: «Если духовное у нас общее, то и разум, которым мы умны, у нас общий. А раз так, то и тот разум общий, который велит делать что-либо или не делать; а раз так, то и закон общий; раз так, мы граждане; раз так, причастны некоей государственности; раз так, мир есть как бы город» (IV, 4). Стиль доказательства как будто из другой эпохи: он так и остался весьма эффективным. Можно в полной мере оценить мастерство Марка Аврелия, идущее прямо от Эпиктета и ничего не взявшее из пышного красноречия Фронтона. Связь мыслей стремительна; автор идет кратчайшим путем, перепрыгивает от слова к слову. Он прямо и настойчиво обращается к «человеку, поставленному на то, чтобы было через кого произойти общей пользе» (XI, 13). Выбора у него практически не остается: «При всяком представлении о вреде применяй такое правило: если городу это не вредит, не вредит и мне» (V, 22). Лучше обратить это положение себе во благо: «Ищи радости и покоя единственно в том, чтобы от общественного деяния переходить к общественному деянию, памятуя о Боге» (VI, 7). А если удовольствия не хватает, можно вспомнить о выгоде: «Сделал я что-нибудь для общества — сам же и выгадал».