Можно думать, что за подчеркнутой внешней предупредительностью таилось глубинное беспокойство: любят ли его, достаточно ли он беспристрастен. Социологи могли бы даже сказать, что его обходительность («он давал руку всякому, кто подходил к нему») — старый ритуал успокоения общества. Если вспомнить, каким замкнутым Марк был в детстве, неудивительно, что он был робок и неуверен в себе на публике. Свидетельство Капитолина, видимо, подтверждает этот диагноз: «Он чрезвычайно заботился о своей репутации, подробно выспрашивал, кто что о нем говорит, и то, что, по его мнению, ему заслуженно ставили в упрек, больше не повторял». Мы, конечно, не очень хорошо можем себе представить, как это он выносил себя на публичное обсуждение — для него органичнее самонаблюдение и тайная исповедь, — но надо вспомнить, что он жил в окружении великих моралистов и, «даже будучи императором, продолжал посещать уроки Аполлония». Отсюда можно сделать вывод, что Марк Аврелий вел себя явно не как самодержец, способный возглавлять абсолютистскую систему. Между тем историки-буквалисты утверждают, что принципат — типичный случай бесконтрольной власти.
Но почему античная государственная система не могла быть либеральной, даже не отвечая всем современным нормам демократии? В наш век тоже идут споры о соотношении формальной и реальной свободы. Разве реальными были свободы Римской республики с ее Катилинами и Клодиями? Их распри разрешил Цезарь. Можно ли считать его тираном за то, что он хотел покончить с анархическим популизмом различных группировок; а Брута, развязавшего разрушительную гражданскую войну, записать в демократы? Угнетал ли римский народ Август, самовластно положивший конец этой войне? В наших глазах истинная природа императорской системы, начало которой положил референдум 30 года до н. э., неоднозначна, но, видимо, лишь потому, что мы ставим анахронические вопросы.
Во времена Марка Аврелия римляне уже не спорили всерьез о достоинствах республиканского строя и принципата: они прекрасно приспособились к компромиссу, тщательно обоснованному Плинием и Тацитом. По словам последнего, он «совместил вещи, дотоле несовместимые, — принципат и свободу»[38]. Если бы Тациту пришлось писать панегирик Антонину или Марку Аврелию, он мог бы уточнить: максимум свободы, возможной в огромном, неоднородном, политически централизованном, социально и экономически далеком от равенства обществе. Нет сомнения, что, постольку, поскольку эти оговорки не особенно замечались современниками, в сознании людей это была оптимальная демократия. Величие Марка Аврелия в том, что он не удовлетворялся пассивным консенсусом и подвергал себя непрестанной самокритике, желая убедиться, что не пренебрег ни одной из обязанностей. Но обстоятельства уже стремительно обращались против него, подрывая основы его гуманистического дела.
Необычайный правитель
Военные действия, мирные переговоры, развертывание новых вооруженных сил на Востоке, на Дунае и на Рейне не мешали Марку Аврелию усердно заниматься гражданскими делами. Хотя в его административном наследии постановления, подписанные им самим, нелегко отделить от решений, принятых лишь от его имени (эта проблема существует для всех монархов и чревата серьезным искажением исторической перспективы), можно безошибочно утверждать, что его рука видна повсюду. Мы не можем подвергать сомнению установившуюся за ним общепринятую репутацию чрезвычайно добросовестного и скрупулезного администратора. Нерону нельзя приписывать все распоряжения Бурра и Сенеки, скрепленные его печатью, но личность Траяна с первого взгляда видна и в его письмах, и в его эдиктах. Правильно это было или нет, но Антонины делегировали мало полномочий, хотя вокруг них находились чрезвычайно надежные и способные помощники. Зато внутри Императорского совета доверие к подчиненным создавало атмосферу единомыслия всех его членов во главе с председателем — принцепсом. Адриан, давший Совету статус постоянно действующего органа с функциями Государственного совета, Верховного суда и Кабинета министров одновременно, брал его с собой, колеся по дорогам Империи. Ему хватало умственных и физических сил распространять свой авторитаризм на всю административную деятельность. У Марка Аврелия не было ни данных, ни честолюбия Адриана, но и он поддался искушению самому заниматься всем.
Поддался, впрочем, нехотя. С удивлением видишь, как в «Размышлениях» не раз повторяется совет, воспринятый от первого наставника, «самому делать свое и не вдаваться в чужое» (I, 5). «Многословен… не будь», — пишет еще Марк Аврелий (III, 5). «А не лучше ли необходимое делать — столько, сколько решит разум общественного по природе существа и так, как он решит? Потому что тут будет благочувствие не от прекрасного только, но и от малого дела» (IV, 24). Он явно боится разбросанности — его с детства учили ее бояться, — и чем больше живет, тем больше бережется[39]. Но в то же время он не может уйти и от требований профессиональной добросовестности, которым его учил Антонин: пребывание «всегда… на страже того, что необходимо для державы… трудолюбие и выносливость… предвидение издалека и обдумывание самых мелочей» (I, 16). Вспомним черту, сохраненную биографом: «Он отдавал целые дни незначительным делам». Поскольку очевидно, что и значительных дел император не оставлял, он изнемогал от работы. Как мы увидим, он все с большей тревогой будет стараться уберечь себя с помощью самодисциплины или бегства от дел. Все, что он станет делать, заключено в рамки этого тяжелейшего противоречия.
Как мыслитель, Марк Аврелий считал, что «вся земля — точка» (VIII, 21), «Азия, Европа — закоулки мира» (VI, 36), а как государственный человек — по примеру Антонина вникал в каждую подробность. «Ведь если бы он пренебрег хоть одной мелочью, — поясняет Дион Кассий, — он бы счел, что упрек, заслуженный им за нее, распространяется и на все остальные его дела». Это правило — одно из ключевых в морали Марка Аврелия. В его глазах все вещи во Вселенной связаны и одна нечистая частица портит все, будь то в государственном устройстве, в общественном порядке или в Космосе. Принцип всеединства действия приводит к требованию всеобъемлющей деятельности. Здесь стоицизм проявляет себя как учение о бесконечно большом и малом одновременно, что не оставляет человеку ни минуты покоя.
И притом еще мало добросовестно делать свое дело. Автор «Размышлений», как иногда кажется, склоняется к чистому стоицизму, сведенному к правилу «Делай, что должно, и будь, что будет». Но Капитолин показывает, как заботился император о последствиях своих действий, а особенно о своей личности в глазах общественности. Мы уже видели, что он «подробно выспрашивал, кто что о нем говорит». Кроме того, мы читаем, «что он ничего так не боялся, как прослыть скупым, и во многих письмах оправдывался в таких упреках», а также что, «когда прошел слух, будто некоторые под прикрытием философии угнетают Республику и ее жителей, он сам выступил их обвинителем», а «когда из-за его нелюдимости, которую приписывали занятиям философией, стали строго судить его военные походы и все его поведение, он во всеуслышание и письменно отвечал на эти упреки». Со времен Августа не случалось, чтобы правитель так слушал общество и так отвечал ему. Довольно неожиданно видеть это свойство у императора, склонного скорее к замкнутости, во времена, которые все историки характеризуют как «неуклонное сползание от принципата к доминату», то есть от ограниченной власти к абсолютной. Следовательно, следует изменить оценку весьма оригинальной природы императорской власти в последние годы ранней империи перед началом ее развала — а для этого (начало 167 года) еще не видно никаких причин.
Сенат: реальность мифа
Кажется удивительным, что до сих пор была почти не видна роль пресловутого Римского сената в деятельности власти, хотя эту самую власть обвиняют в чрезмерном соблюдении интересов аристократии. В действительности это учреждение формально отнюдь не утратило престижа, а Антонины во многом вернули ему прежнее значение. Верно и то, что все важные мероприятия правительства исходили из сената и в конце концов к нему же возвращались. Собрание, которое управляло провинциями, чеканило монету, по согласованию с принцепсом назначало высших чиновников и давало императору верховную власть, отнюдь не было фикцией. Впрочем, упразднить его никогда никто и не пытался. Иногда в нем устраивали чистку, но тотчас пополняли его состав. Но не менее очевидно и другое: от прежней самостоятельности сената не осталось и следа. Все, где сенат еще играл роль, он делал по согласованию с императором и вместе с ним. Адриан из-за одного только дурного характера позволял себе править, подчеркнуто его игнорируя: с Палатина можно было и не замечать курию на Форуме. Но можно было, выглянув из окна, дружески махать ей сверху рукой, иногда даже спускаться туда и заходить. Так поступал Траян и заслужил почетное прозвище Наилучшего. Так поступал Антонин и получил имя Праведного. Марк Аврелий чувствовал себя там как дома. С сенатом ему было легче пользоваться личной властью.