Конечно, легион еще долго оставался основой войска квиритов[37]. Благодаря единообразию организации, корпоративному духу и способности приспосабливаться к обстоятельствам, он выдерживал борьбу с любым организованным противником — а долгое время легионам угрожали только такие. Но чем дальше они удалялись от привычной климатической зоны и знакомого мира, тем больше убеждались, как в дискомфортном окружении растворялась их атакующая мощь. Особенно болезненными оказались два крупных поражения: разгром Красса как раз в Месопотамии, в Каррской долине (53 год до н. э.) и Вара в темном Тевтобургском лесу в Германии (9 год н. э.). Оба раза Рим надевал траур, но не предпринимал реформ. Перемены совершались постепенно и прямо на месте. В один прекрасный день появилась кольчуга. Воинские части, противостоя врагам, прибегавшим к партизанским действиям, становились разнообразнее, легче, мобильнее. Против всадников пустыни выпускали их же сородичей под командованием римских офицеров (numeri) — своего рода колониальные войска, приспособленные для выполнения задач командос. Фракийские лучники нейтрализовали парфянских. Вышло так, что функции неприкосновенного легиона из десяти когорт по шестьсот человек, иначе говоря, из шестидесяти центурий, дополнялись вспомогательными кавалерийскими и пехотными частями, способными решать особые задачи, требуемые особенностями местности или тактики неприятеля.

Но не только римляне приспосабливались к боевым методам противника. Парфяне уже многому научились у своих македонских и греческих подданных, а теперь изучали римскую стратегию при помощи пленных и перебежчиков, да и из собственных поражений извлекали уроки. Если бы их войско было единым, имело постоянную армию и штаб на службе у авторитетной политической власти, они бы могли на равных сражаться с римлянами в классическом бою. Некоторые в Парфии уже начинали серьезно об этом думать. Но Аршакидам было трудно избавиться от своих племенных корней, они так и не ушли вперед от стадии феодальной конницы. В пехоте у них служили крепостные, вооруженные пиками, да и стрелы их лучников были плохого качества. Шанс им давало пространство, по которому неслись благородные всадники с копьями, саблями, луками и арканами, прикрепленными к шлему вместе с длинными разноцветными лентами, развевавшимися на ветру. Вдогонку за ними шли на восток Авидий Кассий и Клавдий Фронтон, чтобы если не завоевать, то очистить левый берег Тигра.

Сорокапятилетний Марк Аврелий производит впечатление одного из самых добросовестных государей, когда-либо существовавших, да и его окружение было одним из лучших. Если и есть в его царствование что-то неясное, то не потому, что управление было непрозрачно, а потому, что документы не сохранились. И хотя о демократичности Империи нельзя говорить всерьез, трудно было бы найти пример более благонамеренной власти. То, что результаты не соответствовали намерениям, тоже вряд ли кого-нибудь удивит. Наследство Марку Аврелию досталось отличное, и хотя оно было оплачено некоторым отступлением, связанным с чрезмерными гедонизмом Адриана и консерватизмом Антонина, но после отважных предприятий Траяна это можно было понять. Добропорядочному наследнику предписывалось восполнить дефицитные статьи общего положительного баланса. Как мы только что видели, статья «Оборона» находилась в залоге, зато статья «Система управления и участие в нем принцепса» — в полном порядке. Современные историки непрестанно анализируют эту систему, и даже политики, при всем их пренебрежении к прошлому, могут извлечь из нее весьма полезные уроки.

Вполне уместно, в развитие этого наблюдения, признать, что среди римских императоров было больше превосходных администраторов, чем дурных, и неумеренный интерес к последним не дает разглядеть великое дело первых. Августа (и даже Тиберия), позднее Веспасиана (и даже Домициана) и уж бесспорно Антонинов можно назвать предельно ответственными государственными деятелями, а многие из них были талантливее Марка Аврелия. Но превзошел он всех в памяти потомков (это прекрасно увидел его преемник Юлиан) полным бескорыстием и самоотверженностью в общественных и частных бедствиях. Всех остальных вознаграждали слава, всемогущество или хотя бы извращенные удовольствия. Он ничего не просил и ничего не знал, кроме тягот долга.

Эту скрупулезную добросовестность, которую при благоприятных обстоятельствах могла бы засосать обыденность, возвысили и обессмертили испытания, обрушившиеся на Марка Аврелия с первых месяцев царствования, казалось бы, обреченного на рутину, но увлеченного потоком истории, внезапно ускорившей ход. Но во всех этих испытаниях он нимало не явил паники, в его жизненном распорядке никто не заметил никаких изменений. Значит, он был готов к своей должности еще лучше, чем показывают собранные нами до сих пор о нем сведения. Лишь когда он достиг сорокалетия и, заняв первое место, встретился с неожиданными ударами, в нем становится виден взрослый муж, внутри него начинают зреть «Размышления», которые он через несколько лет сведет воедино. В «Размышлениях» мы без труда обнаружим черты верного автопортрета — чаще всего невольные. С этого момента мы получаем право ссылаться на них: человек созрел, его характер установился.

Мы уже рассматривали облик Марка Аврелия в скульптуре — теперь обратимся к чертам его характера в изображении биографов. «Он был государем не пышным, любезным, легко доступным, — сообщает нам его современник Геродиан, — подавал руку всем, подходившим приветствовать его, и не велел стражам никого отгонять». Капитолин, на основании непосредственных свидетельств, позже писал: «Он был трезв без кичливости, добр без слабости и солиден без хмурости». Солидность поведения (gravitas) для римлян была высшим достоинством; те, кто не обладал ею от природы, брали ее напрокат. У Марка Аврелия она происходила от природной робости и нелюбви к лишним движениям, но впечатляла современников настолько, что через тридцать лет после его смерти один из его эфемерных наследников, император Макрин, пытался придать себе вес, подражая поведению «Божественного Марка». Он ходил с важным видом, сообщает Геродиан, и говорил так тихо, что его речи невозможно было расслышать. У Юлиана Дионис на суде богов говорит: «Он кажется мне квадратом без всякого изъяна». Если, конечно, не считать изъянов телесных, которые, как мы помним, тот же Юлиан описывал весьма снисходительно: «Видом он был величествен, глаза и лицо слегка тронуты утомлением… тело измождено и утончено постоянным воздержанием…» Этот портрет можно прочесть уже у современника, Диона Кассия: «Усердное учение повредило его сложению, хотя когда-то он был довольно крепок, чтобы научиться всем упражнениям… Его здоровье до того разрушилось, что почти все время царствования он был нездоров». Ниже мы подробно остановимся на тех недомоганиях, в которых он сам признавался: кровохарканиях, ангинах, желудочных болях, — и на диагнозах, которые ставил его врач Гален.

Значит, за внешней любезностью и безмятежностью крылось высочайшее напряжение: стремительный ход событий не мог не сказаться на ритме работы. На это указывает переписка с Фронтоном. Она продолжалась, в ней по-прежнему говорилось о вопросах грамматики и о здоровье, но видно, как часто Марк уходит от разговора: «Два последних дня у меня вовсе не было досуга, кроме как для недолгого ночного сна. Поэтому я не успел прочесть твое большое письмо к Луцию. С нетерпением жду случая сделать это завтра…» Несколько дней спустя длинное письмо опять не получается: «Из-за срочных дел, которыми надеюсь заниматься не всю ночь, могу только приписать строчку-другую. Если у тебя есть под рукой отрывки из писем Цицерона, пришли мне их или скажи, что мне надо в первую очередь прочесть, чтобы усовершенствоваться в языке». Вообще же он старался переключить переписку старого учителя на младшего ученика, Луция, чтобы передохнуть самому и завершить воспитание своего коллеги.