Служка удалился. Загремел пробой на дверях портала: их заперли.

… И вот они сидели рядом и говорили, держась за руки.

— Твой родич был, между нами говоря, в бешенстве. Твое оригинальное решение вопроса шло вразрез то ли с его представлениями о здравом смысле, то ли с некими тайными планами. Теперь он лишился не только легкого предлога скрутить «бывших» вообще и страну Лэн в частности — в уютную такую укладочку, но и возможности устроить кому-то достославную гибель. Может быть, твоему названому братцу, может… нет, только не тебе. Однако во время твоего эдинского сидения под стражей с тобой вполне могло произойти нечто не вполне хорошее.

— Он что, меня так невзлюбил?

— Скорее наоборот. В том-то и соль. Ближайшие его советчики довольно-таки хорошо умеют услужать ему против его воли и желания.

— Но перед ним явился ты, как ангел чистой красоты…

— И напомнил ему, что: а — Тейнрелл — один из наших низших доманов и поэтому ты подлежишь юрисдикции Братства. Бэ: у тебя перстень защиты и содействия, ipse — через голову Братства никто тебя не смеет тронуть, даже он.

— И — вэ. Ты соскучился по мне?

— Безумно. Только не надо меня целовать в храме, Богородица станет ревновать.

Они, наверное, задремали — потому что грохот выдвинутого пробоя заставил их встрепенуться. И пружинистым, кошачьим шагом по хорам и центральному проходу между скамьями прошли автоматчики в глухих капюшонах с прорезью. Старший подошел к Денгилю, тот положил свою руку, где тоже был силт, на Танеидину. Их подняли с места и повели вперед.

— Ты как, не суеверна? За алтарь не побоишься зайти?

За алтарем была потайная дверца. Оттуда вниз шла винтовая лесенка.

Дальше всё в который раз показалось Танеиде сном: какими-то слабо освещенными подземными ходами шли они и переходами, ехали вместе с конвоем на закрытой вагонетке. «Этот путь не ищи, что в церкви, — он на один-единственный подобный случай, его закроют», — посмеиваясь, кричал Денгиль ей в ухо посреди грохота. Потом среди ночи настала тишина и холодное дыхание большой воды. «Озеро Цианор», донеслось до нее. Дальше был обыкновенный поезд и купе с жалюзи на окошке, где остались они двое, и утро в самом сердце любимых ее гор. Тепловоз, горячо дыша, выволакивал поезд из туннеля, пахло угольным перегаром.

— Здесь и в самом деле Алан рядом, я не соврал. Только сейчас нам в другую сторону, — объяснил Денгиль, перепрыгивая с камня на камень, точно горный козел. Из поезда они высадились через заднюю площадку, когда тот малым ходом преодолевал поворот: по-английски, как съязвил Волк.

— Далеко нам еще?

— Часа два пешего ходу. Да ты погляди, красота какая!

Утро было прозрачным и звонким, как серебро: пели ключи, топорщилась из-под щебня молодая трава, роса с ветвей капала им на головы и за ворот. И тропа была узкой и пустынной.

— Волк, ты что, меня снова опоил для храбрости? Вот и бок почти совсем перестал. Волшебство какое-то.

— Нет, всего только смазал кое-чем и потуже его перетянул, пока ты спала.

Он свернул в заросли, раздвинул их. Открылся грот, такой потаенный, что и зимой, когда лист опадет, пройдешь рядом — не заметишь.

— Лезь.

Внутри он, видимо, нажал на рычаг — в стене неслышно подвинулась с места глыба, открывая узкую и высокую щель. Пошли вниз по винтовой лестнице из грубого камня. Навстречу им тянуло, однако, не обычным промозглым, застоявшимся воздухом пещер, а трепетным теплом; и оттуда же исходил неяркий свет.

Внезапно сияние возросло многократно, хлестнуло по глазам, и сквозь него резкий голос спросил:

— Как вы прошли сюда?

— Рыбой по воде, белкой по ветвям, змеей по камню, — отозвался спутник Танеиды.

Свет опять пригас, и впереди, мягко обведенная по контуру неким розоватым мерцанием, открылась сводчатая дверца. И они оба в нее вошли.

Чудес не было. Было неожиданное: притвор или ризница, полная мерцающих по стенам огоньков, цветов и переливчатых блесток.

— У тебя найдется что-нибудь — монетка, брошка, вообще маленькая вещица?

— Ох, откуда же мне было знать-то, — она безуспешно рылась в карманах, боясь выронить на чистый пол ореховые крошки.

Тогда Денгиль выдернул из ее прически костяную шпильку с резной головкой.

— То, что надо.

Положил на столик, взамен выбрал для нее три белых гвоздики и исчерна-лиловый ирис для себя.

— Пойдем.

Сначала они двигались как бы через веселый лес малых колонн из белого мрамора с коринфскими капителями, по зеркальному черному полу. Дальше низкий потолок — или, скорее, карниз — ушел ввысь, и Танеида, запрокинув голову, почувствовала, что ее «повело». Они очутились в горе, выдолбленной изнутри. Колонны служили всего лишь опорой для галереи, три ряда которой, один над другим, наверху переходили в необъятный купол. На его диком камне округлыми выпуклостями или ребрами, исходящими из одной точки внизу, смутно рисовалась как бы двустворчатая раковина. Пол здесь был выложен флорентийской мозаикой из зеленовато-бурых яшм, желтоватого мрамора и густо-розового орлеца. На противоположном краю зала широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У ее основания, на небольшой площадке, слегка приподнятой выше уровня пола и покрытой цветочным ковром, стояли Он и Она.

Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на постамент, должны были скрадываться размерами зала — но производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Мужчина, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело, нацеленное ввысь, как волна, как стрела на тугой тетиве. А лицо — жестокое, яростное, полное затаенной печали.

Фигура женщины из сероватого, теплого по тону камня выражала абсолютный покой. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства.

— Терг и Терга. Две половины раковины. Подойди и отдай ей свои цветы. Он поднимает со дна души все злое и мутное, все напрасные порывы, тщетные сожаления и благие намерения, что обратились в пепел. А она принимает их в себя и омывает тебя живой водой, чтобы время сделало в твоей душе новую запись. Когда ты уже не сможешь без ужаса глядеть ему в глаза, знай, что пришел твой час. В последний раз омой душу во влаге очей его сестры и жены и уходи.

Сам Денгиль тоже положил свой цветок к подножию Терга.

— Ина моя, кукен. Дай мне правую руку.

Они сложили свои ладони, как раковину.

— Я, Денгиль, говорю. Ты будешь моей супругой перед Синим Небом — на жизнь и смерть, на этом свете и на том. Это слово мое нерушимо, потому что оно — часть меня.

— Я, Кардинена, говорю тоже. Беру тебя в мужья и отдаю себя тебе навечно, потому что мы с тобой и так одно, что бы мы ни делали на этой земле. И если душа моя изменится — пусть это будет между мной и Синим Небом.

И снова — уже верхами — ехали они горной дорогой. Коней им подвели люди Денгиля, что ждали, когда они выйдут из грота. Дорога вела их в котловину, окруженную альпийскими лугами. Здесь только началась весна: снеговые языки отступили от дома, трава росла из луж, точно на рисовом поле, к дому, освещенному солнцем, вела узкая гравийная насыпь.

Денгиль наскоро привязал коней у крыльца, повел ее в сени, открыл дверь и вдруг мягко, но властно толкнул внутрь. В замешательстве она ловила слухом его удаляющиеся шаги, стоя в полнейшей тьме.

Тьма была, однако, теплой и уютной: от нее пахло протопленной печью, и жареным барашком, и кофе с корицей и кардамоном. А поверх всего струился густой запах дорогого трубочного табака. И еще темнота эта дышала на множество ладов.

— Ну вот и эта дикая лесная эркени — любительница разрешать все проблемы экстранеординарным способом, — с ленцой заговорила она. — Что еще причислим к ее достоинствам?