К этому времени и оказался приурочен некий знаменательный разговор.
Их базовый лагерь, куда возвращались из длительных рейдов, тогда был в восточных, эдинских предгорьях Лэна. Еще на расстоянии чувствовали они дом по сложному и густому букету запахов: людского и конского пота и навоза, дыма и кулеша, железа и кожаной сбруи. И шум слышали — конники расседлывали лошадей, чавкая сапогами и копытами по грязи, цокали карабинами о сабли и бляхи нагрудных ремней, поругивались. А надо всем этим мирком нависали далекие горы: казалось, что все они пришли сюда сразу, вместе с теми людьми, что спустились отсюда вниз. Покрытый хвойными лесами Сэтон, каменноликая Шерра, голая и суровая; хребет Луч, разорвавший одеяло снегов. И вдали еле заметной точкой — грозный пик Сентегир, который каждую весну отпускал от себя глыбы, отколовшиеся от ледников, насылал лавины на жителей окрестных мест.
— Вот это и есть место, где мир говорит с Богом, — заметил однажды Армор. Он уже давно не выдержал преподавательского прозябания и напросился в дело. — Лэн — крепость, и каждое селение — малая крепостца, а столица его почти что открыта. Город Лэн, по-старинному — Лэн-Дархан, место вольного проживания. Вы смотрите, как с базой подгадали: если провести от нее линию через две вершины, окажется… Да, можно сказать, прямо против Вечного Города стоим!
— Вечного города — как Рим? Это какой же будет — четвертый? — засмеялась Танеида. — А говорили, такому не бывать…
— Ну да, три уже было. Первый — Рома, мать италийцев. Потом — Безант, Константинополь. Столица Эфиопии наряду с ним претендовала на первенство в христианском мире, но это уж без счета. Потом был Мушкаф, город на семи холмах, этим подобный первому Риму, — ввернул Стейн.
Любопытный субъект был этот Стейн, капитан лэнских ополченцев, неплохой вояка, но явно из тех, кто в этом звезд с неба не хватает. Зато нередко удивлял Танеиду неуместной в его положении начитанностью: само прозвище свое, Стейнвейн, получил из-за того, что во время «культурных стоянок» в заброшенных, полуразрушившихся домах нюхом находил уцелевшие музыкальные инструменты, держал в руках, трогал струны или клавиши, извлекая тихое, дрожащее звучание.
— Вот сейчас бы туда и наскочить, а? Прямо через горы, — вмешался побратим. — Лишь бы кэланги на пути не задержали или еще хуже — «черные». А то и «серые», так сказать, союзники.
— Черные и серые, — повторила за ним Танеида. — И медвежий мех. Как в романсе, право. Ребята, я который раз уже слышу, как вы бандитов делите на простых и «этих самых — черненьких», а народные бригады у вас — то белые, то серые. Может быть, вы меня просветите окончательно, что за масти такие?
«Ребята» хитро переглянулись. Стейн предложил:
— Инэни Та-Эль, отойдем к речке, курить охота.
Здесь было две явных накладки. Во-первых, при всей свободе здешних нравов она была старше по званию и уж подчиняться ему никак не обязана. А во-вторых, сама не курила и к табашникам относилась с легким презрением. Значит, сигнал: на необычный ее вопрос (какие они ей ребята) последует еще более необычный ответ, который ни для кого, кроме Танеиды, не предназначен.
Они со Стейном уселись на береговых камнях, подстелив под себя накидки.
— Ина майор, почему вы делаете вид, что не знаете того, о чем даже малые дети здесь догадываются?
— Потому что и сама не столько знаю, сколько догадываюсь. Мое детство напоминало эстафету: только и делают, что передают из рук в руки. В делах религии ела изо всех кормушек. А сокровенное знание и древняя вера…
Стейн глянул на нее с лукавством.
— Вы явно не такой профан, каким себя выставляете. Нашли ключевые слова.
— Мне удалось связать многие нити. Люди с закрытыми лицами, которым все помогают. Ваши коллеги с такой выучкой, какую и спецслужбы не дают, по крайней мере, наши новые, слегка недоношенные. Ваша клятва обоими Тергами, и расколотым зеркалом. Обращает на себя внимание код: не разбитым, не треснутым, а именно расколотым. Я однажды не к месту помянула…
— Давайте вот что, — заговорил он деловито. — Коль скоро я не знаю, о чем вы догадываетесь а о чем нет, я буду говорить как с человеком, полностью некомпетентным в Знании, а вы сами заполняйте свои лакуны.
— Эта история, заговорил он, — началась в веке примерно одиннадцатом-двенадцатом, когда островное государство Динан распалось на три части, каждая со своей особой культурой, мировоззрением и экономикой, а те — на мелкие и мельчайшие княжества. Строго говоря, и раньше все эти ячейки объединяло лишь кровное родство их правителей и единое вероучение о Боге — идее Великого Андрогина без зримого и ощутимого облика, мужское и женское начала которого, Терг и Терга, воплощаются в образы и порождают из себя всё сущее. Это религиозное учение было слишком заумным для простого народа, всё более утопавшего в родственных смутах и междоусобной грызне. К коренному населению пришли христианские миссионеры, католические и протестантские. Английское переселение, вы же читали. Францисканцы, доминиканцы, Орден Иисусов и прочее. Ну, я вам богословскую лекцию читать не намерен. Главное, в нашу жизнь вошел чужой закон, до которого люди не умели еще подняться. И вот наиболее дальновидные умы того времени соединились в попытке обуздать хаос, силу низведения. «Наша земля — расколотое зеркало», — это идет именно с той поры. Однако исходная цель — объединить Динан древней верой — быстро оказалась несостоятельной. Нельзя сплавить осколки стекла без швов. Различие вер и обычаев вытекает уже из неодинаковости культур и психологии. История идет своими путями, помимо добра и зла, их надо постичь, если желаешь воплотить добро.
— Так вы пришли к осознанию исторических закономерностей и гибельности волюнтаристского подхода.
— Не смейтесь. Я упрощаю, дабы не читать вам еще и историко-философского курса. В общем, зная, куда Бог ведет мир, можно сгладить, убыстрить этот путь. Единственная задача, достойная человеческого разума и свободной воли.
— Хм. Жаль, я растеряла многие католические понятия моего детства. Разум и воля, значит. Славны бубны за горами…
— Не задумывайтесь пока над этим. Успеете. Теперь — смотрите главное.
Он нашел между камней островок песка величиной в две ладони и стал чертить пальцем.
— Вот Оддисена, или Братство Зеркала. Я рисую большой круг. В нем те, кто помогает своим друзьям, выполняет их просьбы, не вникая в их смысл и только чувствуя, что это делается во имя человечности, добра и блага. Они сами не знают хорошенько, кто и что стоит за их деятельностью, но Братство ведет им счет: их много, их очень много, и ими-то мы и живы.
Внутри круг поменьше. Те, кто знает. Большой соблазн для иных — помочь добру, мало чем рискуя и не обременяя себя клятвами или обязательствами. Игра подростков в рыцари. Это рекруты Оддисены, но не более того.
Основной круг, или страта. Стратены — воины Братства. Их обучают, подвергают инициации, с них уже берут клятву. Это, кроме сравнительно небольшой группы, — не постоянная армия. Они могут жить обычной жизнью, пока их не позовут, но всё же и обычная жизнь их посвящена равновесности, как у нас принято говорить.
— Гомеостаз в природе. Милосердие ко всему живому.
— И отношение к миру людей как к части Большой Природы, а не чему-то самодовлеющему. Но один человек непременно выше и ценнее их сообщества.
— Странновато звучит. Это мы не проходили, это нам не задавали…
— Да слушайте же! Далее идет круг военачальников, доманов, как у нас принято их называть. У них закалено тело и изощрен ум, особенность их — они умеют управлять людьми, лучше или хуже, на самый различный манер. Есть доманы различных уровней, или классов, так называемые «высокие» и «низшие». Не только в армии, разумеется.
Тут Стейн поставил точку в самом центре мишени.
— Вся иерархия доманов, стратенов и помощников, гораздо более сложная, чем следует из моих слов, подчинена легенам. Их мало: девять, реже двенадцать. Эти управляют не собственно людьми, но сферами их деятельности, однако ими не ограничены. Девять и Двенадцать объединены в Совет, во главе которого стоит старший леген, но они могут поставить над собой еще и магистра — в тех редких случаях, когда Братству необходимо совершить нечто выходящее за рамки его обычной деятельности, и как воплощение совести.