-   Мне скорошестнадцать. Знаете, что я сделаю, когда буду получать паспорт? - спросила меняИра.

Недожидаясь ответа, сказала:

-  Япоменяю имя, фамилию, отчество.

Да, Ира, ИринаМихайловна Антонова, не знает ро­дивших её папу с мамой. Говорят, они где-тообрета­ются. Бог им судья. Рядом другие. Наталья и Андрей. Их дом - её дом. Онапод надёжным крылом, как цып­лёнок под крылом наседки. Ну как назвать Наталью сАндреем приёмными родителями? Кто кого принял, кто кому приёмный, если впрожитой ими вместе жиз­ни столько уже настрадались и нарадовались вместе.Ирочка была ещё маленькая, когда родители, уложив её спать, собирали посылкубастующим шахтёрам. Вдруг шлёпанье босых ног по полу, и Ирочка, сверкая хитрымиглазками, торжественно внесла в кухню припрятанные где-то до поры две банкисгущёнки, лю­бимое её лакомство. И в сумку их, в сумку, бастующим шахтёрамтоже, наверное, хочется сладенького. А когда в дни путча «скандальная » женщиназасоби­ралась на баррикады, Ира ходила рядом, плакала и повторяла:

-   Ну возьми, возьмименя с собой. Я в больнице хо­рошо научилась перевязывать. - И шприц в карманНаталье, новенький, одноразовый шприц.

А теперь скажите,разве не похожа дочка на маму? Да вылитая! Потому и быть ей с шестнадцати летИн­ной Андреевной Будиной. Понимаю, почему Будиной, понимаю, почему Андреевной,а вот Инной... Хотя, что же тут не понять? Жизнь с чистого листа. Чтобы ничегоне напоминало о прошлом.

В юности Натальяписала стихи. Когда она читала их, я сидела притихшая, потому что была в нихудиви­тельная, неброская, некричащая правда. Стихи совсем не походили наавтора, они будто вырвались от неё, чтобы скорее зажить своей, независимой отНатальи жизнью. Но так не бывает. Стихи - это сам человек, как бы он нискрывался, за какую бы крутизну ни прятался. Стихи были о пластилиновыхчеловечках, запуганных, тревожных, готовых в любой момент перевоплотиться хотьв барашка, хоть в примитивную, вытянутую кол­баску. «Не будь пластилиновым...»А как трудно им не быть, как трудно держаться собственным хребтом, собственнымисилами и собственной волей. Им проще, пластилиновым человечкам. А как труднонепластили­новым. Наталья читала стихи, а я удивлялась сво­ему верхоглядству.Порыв к поступку не есть грех. Грех есть боязнь поступка. Не будьпластилиновым... Нет-нет, она не расслабится, она не станет пластилиновымчеловечком теперь, если уж раньше им не стала. Скоро лето, опять идёт кругомголова, куда вывезти Иру, как организовать так, чтобы там, где они будут с нейлетом, был под рукой холодильник с хорошей морозилкой, где она сможет хранитьобязательные для Ирочки препа­раты. И, конечно, где взять денег. А если как-товыкру­тится и добудет, как отщипнуть от них и для того маль­чика, что вбольнице.

Она везла меня кметро, лихачка Наталья, легко ла­вируя среди потока машин, дымя сигаретой иреаги­руя на такого же, как она, лихача самым нетерпимым образом и крепкимсловом. Но вдруг начала опять чи­тать стихи про пластилиновых человечков,сникла, затихла, приготовилась грустить. В ней всё рядом. Всё открыто. Она неумеет лицемерить и приседать в реве­рансе, закрывать глаза, чтобы не видетьчужую боль. Как не умеет щадить себя и рассчитывать на жалость. Но она умеетписать хорошие стихи и любить своих детей. Верно. Глубоко. Жертвенно.

НЕ ПОСЛУШЕСТВУЙ НА ДРУГАСВОЕГО

Труден этотразговор. Конечно, можно бы отго­вориться кругленькими (они всегда наготове)фразами, развести руками в сожалении, что нельзя, мол, объять необъятное. Нотогда зачем и ого­род городить. Лучше уж - без огорода... А труден раз­говор поединственной простой причине: хватит ли честности сказать о том, что болитдавней болью под и без того изболевшимся сердцем, хватит ли честности и сил непереметнуться мыслью к чужим грехам. От сво­их собственных, на которые глаза бымои не глядели.

Перед Великимпостом есть замечательное воск­ресенье. Оно именуется православными людьмиПрощёным, потому что в этот день мы просим про­щения друг у друга, чтобыназавтра вступить в чистые воды Великого поста отмытыми собствен­ным покаянием.В этот день особенно люблю бывать в храме. Люди преклоняют колена с кротким«прос­ти». «Простите», - попросит и священник свою паст­ву. «Простите», -говорим мы, даже незнакомым незнакомые. Именно в Прощёное воскресенье чита­ютсяв храме слова Спасителя: «Если вы не простите от сердца прегрешений друг другу,и Отец ваш Не­бесный не простит вам прегрешений ваших». С лёг­ким сердцем мыприходим в свои дома, готовые к подвигам начинающегося поста, к любым духовнымиспытаниям. А на кухне старенькая мама крутится у плиты, а в спальне подзелёным абажуром устроил­ся в кресле муж, а следом влетает в квартиру разго­рячённыйуличными потехами сын. Близкие люди, за долгие годы совместной жизни услышавшиеот нас много всякого и отлично знающие, как некрасиво на­ше лицо во гневе.Пришёл час сказать им: «Прости­те». Завтра пост. Сегодня - Прощёноевоскресенье. Но только вот ноги упорно не идут к маме в кухню, не находятсяслова для мужа, рука не протягивается, чтобы погладить по голове сына.

То, что было таклегко и благостно с чужими, со своими превращается в муку мучительную. Апочему, собственно? Потому что перед чужими какая уж та­кая наша вина? А передсвоими мы виноваты. Мы очень виноваты перед теми, с кем делим крышу, трапе­зу,ложе. Именно потому (виноваты!) сердце гордели­вое противится и ищет лазейку.Помните, в школе? Набычившийся школяр стоит перед любопытствую­щим классом, апедагог с ножом к горлу:

- Ну попросипрощения, ну скажи: «Я больше не буду!»

Молчит школяр,упёртый мальчик, стойкий и мол­чаливый, как партизан. И - клич верного друга сзад­ней парты:

- Да скажи. Саш,скажи - не буду, чего боишься-то? Оно бы лучше, конечно, сказать, да и отвязатьсяот настырной учительницы, а - трудно...

А нам-то кактрудно. Взрослым людям, уж во всем, кажется, разобравшимся, знающим, что почёми что откуда. Маета наша от нашей собственной вины. В са­мой глубине душисвернулась калачиком наша вечная «оппонентша» - совесть и толкается, толкается,и на­зывает вещи своими именами. А в Девятой заповеди всё правильно и всё непро нас: «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна». Сразу видитсякомната с голыми стенами и столом. По одну сторону стола человек и по другуючеловек. Один говорит, другой записывает. Один фиксирует, другой предаёт.Послушествует свидетельства ложна... А нас в той комнате нет. А нас в тойкомнате никогда не было! Проскочим, значит, заповедь? Не зацепимся за край еёсвоими расхристанными одеждами вечно спешаще­го человека?

Не проскочим.Потому что Господь, создавая чело­века, благословил его словом. А враг родачеловечес­кого и здесь не отстал. Великое благо, отличающее нас от остальнойсозданной Творцом твари, обращает он на погибель человеку. Ложь, празднословие,клевета, навет, осуждение - это всё из дьявольского багажа. (Да и само слово«дьявол» означает «клеветник»). Но ведь празднословие, клевета, навет,осуждение - это ведь и из нашего багажа. У кого неподъёмный сакво­яж, у кого дипломатс секретным замком, у кого туго набитая авоська. Скверный язык наш грешитгрехом не каждодневным, нет, ежеминутным. А ведь любим повторять Евангельское:«Не судите, да не судимы бу­дете». А вот задуматься всерьёз боимся. Страшно уви­детьв сердце своём чёрную бездну.

* * *

Он был красив,талантлив, богат и мог позволить себе выбирать женщин. Он и выбрал. Молоденькуюпрактикантку после филфака, только год назад сы­гравшую свадьбу соднокурсником. Девочка не устоя­ла перед талантом, красотой и напором. Началсяро­ман на глазах жаждущей зрелищ публики. Нас то есть. А летом они уехали нанедельку в Гагры. Конечно, она сказала мужу, что у неё срочная командировка. Мыперемалывали косточки ей и посмеивались над её му­жем. Мы обсуждали вподробностях их возвращение и обязательный цирк, который они будут непременноразыгрывать перед нами. Сначала придёт, как ни в чём не бывало, она. Потом он.Они поздороваются как чу­жие. Сколько воды пролилось на ту мельницу, пока,наконец, один из нашей конторы не встал и не произ­нёс негодующе: «Сколькоможно болтать? Мы - по­собники вранью, раз всё у нас шито-крыто».