— Иисусе Христе! — Святейшее Имя торжественнымгимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.

— Сыне Божий! — Чувство восхищения и любви квоплотившемуся ради меня в Плоть Сыну Бога и Богу тёплой волной наполнилогрудь.

— Помилуй мя... — Я вдруг почувствовал, что уменя есть надежда на помилование! Что Он Сам хочет меня помиловать!

— ...грешного! — Это слово ударило меня, придавилосвоей свинцовой мертвенностью.

Но оно не отняло у меня только что родившейсянадежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестьюглыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя,грешного! — вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меняощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховногонепотребства вышло на первое место.

— Господи! — Сколь счастлив должен быть слугатакого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем егораба!

— Иисусе Христе! — Сладчайшее Имя обожгло моёискорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху егоестество.

— Сыне Божий! — жалобно воззвала душа, наполняясьподступающими слезами.

— Помилуй мя, грешного! — Слёзы прорвалисьнаружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить другихмолящихся своим горестным всхлипыванием.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,грешного! — тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,грешного! — Тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуймя...

— Лёша! — Флавиан тихонько тронул меня за плечо.— Пойдём отдыхать, служба уже закончилась.

— А? Что? Закончилась? — возвратился я к реальностибытия (или, наоборот, из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальностьземной жизни). — А я только начал молиться...

— Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправдуначал. Пойдём отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.

Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковныхдверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.

— Отче! Ну, на минуточку, а?

— Давай выйдем!

Мы вышли на балкон. Темнота ночи густымпокрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высотыбалкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в несколькихместах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чутьразмывалась недалёким шёпотом моря.

— Хорошо здесь! — выдохнул я.

— Хорошо! — подтвердил подошедший Игорь.

— Афон! — вздохнул Флавиан.

— «Полунощница! Полунощница!» — Звонкий голосбрата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звуккорабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можнобыло назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр рукамиглаза.

Игорь уже встал и успел вернуться из душа сблестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегосясквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:

— Хорошо тебе здесь, Игорь?

— Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, каккогда-то в молодости в Афгане: рядом война, чувства обострены, кровь играет,каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особымнаслаждением. Это не то, что на диване в офисе «загорать» или хозяйским«Мерином» московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, настоящая жизнь, настоящаямужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать!Счастливые здесь монахи, Лёха!

— Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровьюоплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь —ого-го! Бывает, что и с ума сходят!

— А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, отжиру да от безделья! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, нахаляву получать? Я ведь, Лёха, боец по жизни, и здесь сразу таких же — «своих»,«бойцов» — учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, жизнь!

— Эдак ещё останешься! А кто Семёныча оберегатьбудет?

— Не знаю, Лёха, не знаю... А если что, таклучше Бога никто никого не убережёт! Пошли молиться! Батюшка наш уже полчасакак в храм ухромал!

«Моя» стасидия напротив главы святого старцаСилуана была свободной, и я быстренько нырнул в неё. Через минуту раздался«предначинательный» возглас и служба пошла. Простояв примерно до серединысемнадцатой кафизмы, я почувствовал некоторое утомление (всё-таки непривычномне спать по три с небольшим часа за ночь) и, опустив сиденье, сел, опершисьруками на подлокотники.

Ровное чтение семнадцатой кафизмы убаюкиваломеня, я снова достал чётки. Первая сотня молитвы Иисусовой проскочила почтинезаметно, «на автомате», мысли всё время путались, отлетали куда-то, сердцедаже не успело хоть чуть-чуть разогреться.

«Господи! Помоги мне молиться! — воззвал ямысленно. — Я в таком месте, а молитва не идёт! Господи, помоги мне не впустуюпробыть здесь, не дай мне остаться совсем без молитвенного плода!»

Вторая сотня прошла получше, внимание уже не такускользало от слов молитвы, на душе «потеплело».

Третью сотню я начал, собрав в кулак всю своюволю и заставляя себя мысленно «вычеканивать» каждое слово молитвы, стараясь ив сердце вызывать чувства, соответствующие смыслу произносимых слов. Несмотряна всё сильнее нападавшую на меня дремоту, молитва, слава Богу, пошла хорошо,сердце согрелось, и тёплое умиление стало наполнять мою душу.

И, вдруг, сверкнула мысль: «Сейчас я долженздесь помолиться за всех»!

За всех? Как?

Ответ прозвучал в голове: «Молитвой Иисусовой»!

Тут я вспомнил, как однажды спросил Флавиана,можно ли молиться молитвой Иисусовой по чёткам за жену, за детей, или закого-нибудь другого, и получил благословение и совет, как это делать. Япоплотнее сел в стасидии, упёрся в подлоконики локтями, закрыл глаза и взялсяза узелки.

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй испаси жену мою Ирину!

Молитовка потекла ровно, на сердце было тепло испокойно, тихая радость пришла в душу и осветила её. Чувство, будто моя Иришка,любящая и кроткая, встала тут, рядом со мной, и присоединилась к моей молитве,было почти осязаемым, словно наша любовь соединила наши души в единое существосквозь разделяющие нас телесно почти полторы тысячи километров. Сотница узелковпробежала незаметно.

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй испаси деток моих: Стефана, Елену, Марию, Кирилла и Иулию! — начал я новуюсотницу, ощущая в сердце всё те же теплоту и радостный трепет.

Где-то рядом шло богослужение, я слышалсвященные песнопения и чтение с клиросов, и они не препятствовали моемувнимательному углублению в молитву Иисусову, ибо и я тоже принимал участие вэтой общей церковной молитве. Она не совершалась отдельно от меня, где-то впараллельном пространстве, вне моего личного разговора с Богом. Но, напротив,моя слабенькая молитовка, словно тоненький весенний ручеёк, вливалась в общиймолитвенный поток, состоящий из молитв священников и диаконов, певчих и чтецови всей общности монашеского братства, подобно мне, застывшего в стасидиях сосклонёнными головами и ритмично передвигающего в пальцах узелки чёток. Этотединый мощный поток церковной молитвы, вбирая в себя все струящиеся из сердецмолящихся, различные по силе и напору ручейки, могучим столпом возносился кПрестолу Творца, низводя неисчерпаемым водопадом ответные потоки Любви иМилости Божьей на всех предстоящих и молящихся здесь и на весь, открытый дляпринятия благодати Святого Утешителя Духа, страждущий мир.

Я сознавал: всё, что я понимал и чувствовал вэтот священный «момент истины», есть богооткровенный дар, ни в коей мере неотносящийся к моей греховной личности и никак не связанный с моими убогимипотугами в духовной и молитвенной жизни. Это была благодать Удела ПречистойБожьей Матери, это было сокровище, накопленное многими веками непрестанноймолитвы афонских подвижников, и я просто оказался «в нужное время и в нужномместе», чтобы, подобно ребёнку на рождественской ёлке получить незаработанныйподарок, оплаченный трудами родителей.