— Что вы читаете? Пушкина читаете?

— О, нет! — выпалил кто-то, — он был ведь буржуй! Мы — Маяковского!

Ильич улыбнулся:

— По-моему, Пушкин лучше».

— Я вот Маяковского несколько раз пробовал прочесть, — признался Ленин, — и никак больше трех строчек не смог, все засыпаю. Уж как-нибудь соберусь, заставлю себя выдержать… А как вы считаете Некрасова?

Молодые художники заспорили между собой, но под конец сошлись на том, что для нового времени Некрасов уже устарел:

— Нам теперь нужно другое.

Владимир Ильич стал защищать Некрасова:

— Ведь на Некрасове целое поколение революционеров училось.

Студенты дали Ленину посмотреть свою стенную газету, и он нарочито медленно прочитал лозунг из Маяковского: «Мы, разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон». Шутливо запротестовал:

— Зачем же в небо шарахать? Железобетон нам на земле нужен… «Шарахаем» — да ведь это, пожалуй, не по-русски, а?..

«Владимир Ильич отшучивался от них, — писал Луначарский, — насмехался немножко, но и тут заявил, что серьезно говорить о таких предметах не берется, ибо чувствует себя недостаточно компетентным». Сказал, что должен почитать литературу о футуризме в живописи и поэзии, затем приедет еще раз и тогда обязательно всех переспорит.

— Ну, — смеялся Ленин, — я теперь прямо боюсь с вами спорить, с вами не сладить, а вот почитаю, тогда посмотрим.

— Мы вам, Владимир Ильич, доставим литературу, — пообещал ему художник Сергей Сенькин. — Мы уверены, что и вы будете футуристом. Не может быть, чтобы вы были за старый, гнилой хлам, тем более что футуристы пока единственная группа, которая идет вместе с нами, все остальные уехали к Деникину.

«После этого Ильич немного подобрел к Маяковскому, — заключала свой рассказ Крупская. — При этом имени ему вспоминалась вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за советскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского».

Выступая с речью 6 марта 1922 года, Ленин даже похвалил стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся»: «Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но я давно не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».

Эта похвала входила почти во все книги о Маяковском — с начала 30-х годов, когда поэт получил посмертное официальное признание. Менее известно, что уже после разговора во Вхутемасе Ленин (в разговоре с П. Красиковым) как бы продолжал начатый там спор: «Совершенно не понимаю увлечения Маяковским. Все его писания штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция». По моему убеждению, революции не нужны играющие с революцией шуты гороховые вроде Маяковского. Но если решат, что и они ей нужны, — пусть будет так. Только пусть люди меру знают и не охальничают, не ставят шутов, хотя бы они клялись революцией, выше «буржуя» Пушкина и пусть нас не уверяют, что Маяковский на три головы выше Беранже».

После смерти Маяковского, как известно, объявили «классиком». «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», — заявил Сталин. Такое отношение в целом сохранялось вплоть до 90-х годов. Но «восстановили в правах» и Пушкина. Столетие гибели поэта в 1937 году отмечалось с грандиозным, небывалым размахом. Намерение футуристов «сбросить Пушкина с Парохода современности» окончательно предали забвению. Хотя некоторые в разгар этого пушкинского чествования мрачно шутили: «Живи Пушкин в наше время, он тоже бы умер в 37-м году».

«Все театры советую положить в гроб». Традиционные театры после Октября 1917 года стали одним из островков канувшей в Лету дворянской культуры. Неудивительно поэтому, что в печати они подвергались постоянной критике. Характерная шутка начала 20-х годов:

«— Почему этот театр называется: Большой Государственный Академический?

— Ну, что же непонятного. Большой — потому, что рядом с Малым, Государственный — потому, что государственные деньги зря переводит, а насчет Академического — так это просто так, для затемнения…»

Ленин во многом разделял подобный критический настрой. Хотя сам и любил театр. «Оперу любил больше балета», — замечала о нем Крупская. В 1901 году Владимир Ильич писал матери: «Был на днях в опере, слушал с великим наслаждением «Жидовку»: я слышал ее раз в Казани (когда пел Закржевский), лет, должно быть, 13 тому назад, но некоторые мотивы остались в памяти». Однако, возможно, именно потому, что Ленин питал личную слабость к опере, теперь он считал своим долгом добиваться ее закрытия.

«Должны ли мы, — риторически спрашивал Ленин в 20-е годы, — небольшому меньшинству подносить сладкие, утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?.. В то время как сегодня в Москве, допустим, десять тысяч человек, а завтра еще новых десять тысяч человек придут в восторг, наслаждаясь блестящим спектаклем в театре, — миллионы людей стремятся к тому, чтобы научиться по складам писать свое имя и считать, стремятся приобщиться к культуре, которая обучила бы их тому, что земля шарообразна, а не плоская и что миром управляют законы природы, а не ведьмы и колдуны совместно с «отцом небесным».

«Да, — соглашался Ленин, — балет, театр, опера, выставки новой и новейшей живописи и культуры — все это служит для многих за границей доказательством того, что мы, большевики, вовсе не такие ужасные варвары, как там думали… Но, признаюсь, мне больше по душе создание двух-трех начальных школ в захолустных деревнях, чем самый великолепный экспонат на выставке».

В феврале 1921 года, когда Ленин был в гостях у студентов Вхутемаса, он спросил:

— Ну, а в оперу ходите?

— Там уж совсем для нас нет ничего интересного!

— Как же так, — лукаво удивился Ленин, — а вот товарищ Луначарский очень бьется за то, чтобы сохранить оперу.

Зашла речь об опере «Евгений Онегин». Все пылко выступили против:

— Все мы единодушны против «Евгения Онегина». «Евгении Онегины» нам в зубах навязли…

— Вот как, — засмеялся Ленин, — вы, значит, против «Евгения Онегина»? Ну, уж мне придется тогда быть «за», я ведь старый человек.

— Да, Владимир Ильич, мы надеемся, что и вы с нами будете против этого нытья. Теперь для этого просто времени не хватает.

— А я, — признался Ленин, — грешным делом, люблю слушать эту оперу.

Трудно сказать, повлиял ли на Ленина этот спор, но летом того же 1921 года он внес в Политбюро предложение о закрытии Большого театра. Он пояснял: «Неловко содержать за большие деньги такой роскошный театр, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне».

«Я на одном из заседаний, — вспоминал Луначарский, — оспаривал его нападения на Большой театр. Я указывал на несомненное культурное значение его. Тогда Владимир Ильич лукаво прищурил глаза и сказал: «А все-таки это кусочек чисто помещичьей культуры, и против этого никто спорить не сможет!»… Специфически помещичьим казался ему весь придворно-помпезный тон оперы». Предложение Луначарского сохранить Большой театр Ленин назвал «совершенно неприличным». «Все театры советую положить в гроб», — категорично заявил Владимир Ильич.

И Ленин… проиграл, остался в меньшинстве. Вот как описывал эту историю В. Молотов: «Летом 1921 года Ленин предлагал закрыть Большой театр. Говорит, что у нас голод, такое трудное положение, а это — дворянское наследство. В порядке сокращения расходов можем пока без него обойтись… И провалился Ленин. Большинство — против… Я помню, что я тогда и голосовал в числе тех, которые не согласились… Единственный раз, когда я голосовал против Ленина».