Тогда же, в октябре 1919 года, войска генерала Юденича двигались на Петроград. Ленин считал невозможным оборонять все фронты разом. «Оставалось, по его мнению, одно: сдать Петроград и сократить фронт, — вспоминал Троцкий. — Придя к выводу о необходимости такой тяжкой ампутации, Ленин принялся перетягивать на свою сторону других». Троцкий считал, что защитить город можно. «Я несколько раз в течение суток атаковал Ленина. В конце концов он сказал: «Что ж, давайте, попробуем». Красный Петроград удалось отстоять…

Владимир Ильич допускал, что революция может потерпеть поражение. «Вот-вот опрокинется все на голову, — вспоминал Николай Бухарин. — Ильич считает. Спокойно. Видит возможность поражения. Шутливо называет это по-французски «culbutage» (перекувыркивание)… Ни капли не сомневается, что в случае поражения он погиб. Все это — «culbutage». Как-то в эти дни Ленин спокойно заметил, указывая на карту военных действий: «Через восемь дней решается наша судьба. Либо мы их отбросим, либо — нам капут».

Большевичка Мария Голубева пересказывала свой разговор с Лениным в 1919 году. Глава Совнаркома спросил:

— Как вы думаете, вернемся ли к прошлому или нет?

Его собеседницу несколько ошеломила такая постановка вопроса.

— Нет, — ответила она, — может быть, нас ждут еще частичные поражения, но к прошлому не вернемся.

Позднее Ленин даже высказывал благодарность врагам революции: «Деникин и Колчак хорошо нас подгоняли, заставляли учиться поскорее, поусерднее, потолковее».

Большевики были готовы и заключить мир с белогвардейцами, признать «колчакию и деникию» (выражение Ленина). Но белые на это не пошли. В итоге, по ироническому замечанию Владимира Ильича, «от Колчака остались только сверкающие пятки», а потом он и вовсе «отправился к Николаю Романову». Позднее Ленин вспоминал: «Мы хотели подписать мир, по которому огромная часть земли оставалась Деникину и Колчаку. Они отказались от этого и потеряли все».

Ради победы в гражданской войне Ленин решительно шел и на признание независимости бывших окраин Российской империи: Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии… Белогвардейцы, воевавшие за «единую и неделимую Россию», на это, как правило, не соглашались.

«Я очень хорошо помню сцену, — рассказывал Ленин, — когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду, — что значит в переводе на русский язык «свиноголовый», — представителю финляндской буржуазии, который сыграл роль палача. Он мне любезно жал руку, мы говорили комплименты. Как это было нехорошо! Но это нужно было сделать…»

Правда, перед этим рукопожатием Владимир Ильич заставил финских гостей подольше потомиться у него в приемной. «Чистенькие, крахмальные, чопорные, — описывал их советский дипломат А. Шлихтер, — в сюртуках с иголочки, они как-то странно и чаще, чем следует, улыбались и, видимо, были смущены». Сотрудница Ленина Мария Скрыпник вспоминала: «Ильич сказал:

— Пусть подождут, ведь это буржуазное правительство.

Сказано это было с чувством неприязни».

Либералы (и белогвардейцы) воспринимали независимость Финляндии и других окраин как пощечину России. На рисунках Финляндию и Украину изображали как охотничьих собак, с которыми охотники травят несчастного русского медведя. «В каждой свинье легко находятся финны, — почти философски рассуждал в 1917 году либеральный «Новый Сатирикон». — В каждом финне легко найти свинью». Отчасти подобный взгляд разделяли и правые социалисты. Вот характерный фельетон Виктора Юза из газеты «Молва» за июнь 1918 года. Автор возмущался: «Вы подумайте только: «Улица, освобожденная от русских».

Так назвало городское управление г. Або улицу, носившую раньше название «Русско-церковная». Первоначально, в порыве слепого озлобления против русских, улицу переименовали в Русско-свиную.

Но запротестовали жители улицы:

— Не хотим жить на Свиной!

Понадобилось название поизящнее… И вот появилась: «Улица, освобожденная от русских».

Ликует глупый, мутноглазый чухна… Глупый и жалкий «победитель», не долог праздник на твоей улице».

«Или вши победят социализм, или социализм — вшей!» В годы гражданской войны Ленин часто применял свой излюбленный способ побудить к действию — преувеличить тяжесть положения, довести ее до наибольшей крайности. Вот, например, его послания 1919 года: «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы». «Поймите, что без быстрого взятия Ростова гибель революции неминуема».

А порой в ею словах можно уловить и проблески юмора, но тон сохраняется прежний — отчаянный: «Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» «Ведь это звучало прямо апокалипсически, — замечал об этой фразе публицист Исай Лежнев. — И — действовало! Голодная, холодная, разутая страна из последних сил напрягалась и вырывала из своего тела сыпную заразу».

«Такие упрямые чудаки бывали во всех революциях». В первые годы революции легальную оппозицию большевикам составляли «нинисты». Так шутливо прозвали меньшевиков и эсеров за их лозунг: «Ни Ленин, ни Колчак». Увы, нинисты фатально проигрывали и тому, и другому. В эмиграции одним из вождей нинистов считался бывший премьер Александр Керенский.

Ленин говорил о них: «Все попытки не стать ни на одну, ни на другую сторону заканчиваются крахом и скандалом». «Мы этих людей видели, мы этих Керенских, меньшевиков и эсеров знаем. За эти два года мы видели, как их толкало сегодня к Колчаку, завтра почти к большевикам, затем к Деникину, и все это покрывалось фразами о свободе и демократии». «Мы не ожидаем особенно блестящих умственных способностей от этих людей. (Смех.) Но можно было бы ожидать, что, испытав на себе зверства Колчака, они должны бы понять, что мы имеем право требовать от них, чтобы они сделали выбор между нами и Колчаком». «Надо разъяснить, что либо Колчак с Деникиным, либо Советская власть… середины нет; середины быть не может». «Всякая средняя власть есть мечта, всякая попытка образовать что-го третье ведет к тому, что люди даже при полной искренности скатываются в ту иди другую сторону». «Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское… Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность».

Парламентские учреждения вроде Учредительного собрания не выдерживали раскаленной атмосферы общественной борьбы и лопались в ней по швам. «Учредиловку» разгоняли дважды — первый раз это сделали большевики, левые эсеры и анархисты (знаменитые слова матроса-анархиста Анатолия Железнякова: «Караул устал!»), второй раз — белогвардейцы. Ленин замечал: «Я всегда говорил: прекрасен парламентаризм, но только времена теперь не парламентарные».

Нинисты часто порицали белогвардейцев за нарушение гуманности. Но Ленин эти упреки не разделял: «Довольно неумно порицать Колчака только за то, что он… порол учительниц за то, что они сочувствовали большевикам… Это глупые обвинения Колчака. Колчак действует теми способами, которые он находит».

«Очень может быть, что литературные группы меньшевиков и эсеров так и умрут, ничего не поняв в нашей революции, и долго еще, как попугаи, будут твердить, что у них была бы самая лучшая в мире власть — без гражданской войны, истинно социалистическая и истинно демократическая, если бы не Колчак и не большевики… такие упрямые чудаки бывали во всех революциях». «Подобные люди, при всей даже честности многих из них, во все времена, во всех странах губили дело революции своими колебаниями. Подобные люди погубили революцию… в Венгрии, погубили бы и в России, если бы не были сняты со всех ответственных постов…» Ленин восклицал: «Какое счастье для нас, что 25 октября меньшевики и эсеры отказались (войти в правительство. — А.М.) и ушли!»

В ноябре 1917 года он замечал: «Да ведь нам не о чем с ними разговаривать. Ведь они ничего не могут предложить нам. Они сами не знают, чего хотят. Разве Чернов знает, чего он хочет? Вот другое дело, если бы к нам пришли для переговоров Коновалов и Рябушинский (крупные промышленники, правые либералы. — А. М). Это люди серьезные, деловые. Они знают, чего добиваются. С ними есть о чем толковать. А эс-эры ведь совершенно несерьезные, неделовые люди».