«Когда мы садились… в автомобиль, Ленин, веселый и жизнерадостный, стоял на балконе. Таким веселым я его помню еще только 25 октября, когда он узнал в Смольном о первых военных успехах восстания».
Впрочем, уже после первых побед, в ноябре 1918 года, зрелище марширующих по Красной площади красноармейцев Владимира Ильича удручило. Он посетовал на их военную выправку: «Посмотрите на них, как они идут… Мешки с песком… Виден в них весь развал керенщины… Вот оно, разрушительное действие старой эпохи. Нам нужно все это вытравить…»
Зрелище гражданской демонстрации в тот же день Ленина, наоборот, взбодрило: «Надо влить сознание в ряды армии, чтобы они все так же понимали и чувствовали, как это чувствуют сотни тысяч, миллионы рабочих. Смотрите на них, что за красота? Какой энтузиазм? Какой восторг!.. Какая истинная страсть и глубокая ненависть ко всему старому, жажда новой творческой жизни!..»
«Один прусский монарх, — писал Ленин, — в XVIII веке сказал умную фразу: «Если бы наши солдаты понимали, из-за чего мы воюем, то нельзя было бы вести ни одной войны». Старый прусский монарх был неглупым человеком. Мы же теперь готовы сказать, сравнивая свое положение с положением этого монарха: мы можем вести войну потому, что массы знают, за что воюют…»
Максим Горький позднее вспоминал, как в разговоре с ним Ленин однажды заметил: «Врут много, и кажется, особенно много обо мне и Троцком».
«Ударив рукой по столу, он сказал:
— А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть. У нас — все есть! И — чудеса будут!»
«Ну, с Бонапартами-то мы справимся?» Ленин ценил участие бывших офицеров и генералов в создании Красной армии, но это не мешало ему иногда смотреть на них с определенной долей иронии.
«А все-таки ваше военное дело часто походит на какое-то жречество», — заметил он как-то одному бывшему генералу, чем немало того уязвил.
Главнокомандующий Красной армией бывший генерал Сергей Каменев вспоминал такой характерный эпизод: «Обращая внимание Владимира Ильича на красивое в военном отношении развитие операции, я стал восхищаться ее красотой. Владимир Ильич немедленно подал реплику, что нам необходимо разбить Колчака, а красиво это будет сделано или некрасиво — для нас несущественно».
Многие большевики резко выступали против участия бывших офицеров и генералов в Красной армии.
«Ничего страшного нет! — успокаивал их Ленин. — Чем лучше они обучат наших рабочих стрелять, тем безопаснее будут сами для нашего дела».
«Когда без них, — говорил он, — мы пробовали создать… Красную Армию, то получилась партизанщина, разброд, получилось то, что мы имели 10–12 миллионов штыков, но ни одной дивизии; ни одной годной к войне дивизии не было, и мы неспособны были миллионами штыков бороться с ничтожной регулярной армией белых».
Вспоминая историю французской революции, большевики иногда с тревогой задумывались: а не найдется ли среди молодых командиров будущего Бонапарта? Ленин замечал, что «9/10 военспецов способны на измену при каждом случае». Однажды Ленин и Троцкий заговорили о бывшем поручике царской армии Благонравове, ставшем большевиком. Он участвовал в Октябрьском восстании. Офицер-большевик — это была большая редкость для 1917 года!
«Из такого поручика, — заметил Троцкий, — еще Наполеон выйдет. И фамилия у него подходящая: Благо-нравов, почти Бона-парте».
«Ленин, — вспоминал Троцкий, — сперва посмеялся неожиданному для него сопоставлению, потом призадумался и, выдавив скулы наружу, сказал серьезно, почти угрожающе: «Ну, с Бонапартам и-то мы справимся, а?» «Как бог даст», — ответил я полушутя».
«Оригинальный человек этот октябрист». Многие служившие в Красной армии генералы и офицеры оставались по взглядам противниками большевиков, даже монархистами. «Многие из них, — писал Троцкий, — по собственным словам, еще два года тому назад считали умеренных либералов крайними революционерами, большевики же относились для них к области четвертого измерения». Но Ленина это не смущаю.
Так же он смотрел и на гражданских специалистов. В. Бонч-Бруевич вспоминал беседу Ленина с одним крупным железнодорожником. Глава Совнаркома поинтересовался:
— А какой вы партии?
— Я октябрист…
— Октябрист! — изумился Ленин. — Какой же это такой «октябрист»?
— Как — какой?.. Настоящий октябрист. Помните: Хомяков, Родзянко — вот наши сочлены…
— Да, но они, насколько мне известно, сейчас в бездействии…
— Это ничего… Их здесь нет… но идея их жива…
— Идея жива… Вот удивительно… Это интересно… очень интересно… Но вы, старый октябрист, работать-то хотите по вашей специальности?
— Конечно… Без работы скучно…
Это Ленина вполне устраивало: «настоящий октябрист» был тут же назначен в советское правительство заместителем наркома.
«Оригинальный человек этот октябрист, — говорил потом Ленин, — не скрывает своих правых убеждений, а работать будет».
Тем более Ленин старался привлечь к работе правых социалистов. «Нам чиновники из меньшевиков нужны, — говорил он, — так как это не казнокрады и не черносотенцы, которые лезут к нам, записываются в коммунисты и нам гадят». «Если нам иной товарищ казался оппортунистом, — писал большевик Георгий Ломов, — к которому и подойти близко не хотелось, Владимир Ильич, узнав, что это крупный организатор промышленности в прежнее время, просиживал с ним часами, стараясь его привлечь…» Одним из таких способных организаторов был социал-демократ Леонид Красин. «Башка, но великий буржуй», — отзывался о нем Ленин. На вопрос, почему Красин не работает, Владимир Ильич ответил: «Встречаюсь… Ухаживаю за ним, как за барышней… Не хочет… Все равно — придет к нам со временем…»
Историк-большевик Михаил Покровский вспоминал, что Ленин посоветовал ему как можно бережнее относиться к старой профессуре и высшей школе: «Ломайте поменьше!.. Чем меньше наломаешь, тем лучше». О старых профессорах-историках Владимир Ильич заметил: «Свяжите их твердыми программами, давайте им такие темы, которые объективно заставляли бы их становиться на нашу точку зрения. Например, заставьте их читать историю колониальною мира: тут ведь все буржуазные писатели только и знают, что «обличают» друг друга во всяких мерзостях: англичане — французов, французы — англичан, немцы — тех и других…»
Сама «литература предмета», рассуждал Ленин, принудит профессоров говорить правду.
Владимир Ильич радовался, когда узнавал, что старые крупные ученые соглашаются работать вместе с большевиками: «Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда мир, хочет не хочет, а — перевернется!»
«Мы вынуждены будем перебраться на Урал». Осенью 1919 года наступил новый отчаянный момент для революции: белогвардейцы уже предвкушали взятие Москвы и скорую победу. На выпущенном ими в это время плакате Ленин жалобно хнычет, Троцкий гладит его по голове и утешает, тыкая пальцем в ось глобуса:
Большевики в те дни тоже не исключали своего поражения. Армия генерала Деникина подошла к Туле. 14 октября 1919 года Ленин говорил, что если Тула будет взята, то и Москву не удержать. Он предупредил голландского коммуниста Себальда Рутгерса: «Если вы в пути услышите, что Тула взята, то вы можете сообщить нашим зарубежным товарищам, что мы, быть может, вынуждены будем перебраться на Урал».
«Положение было такое, — рассказывал Вячеслав Молотов, — что Ленин собрал нас и сказал: «Все, Советская власть прекращает существование. Партия уходит в подполье». Были заготовлены для нас документы, явки…»