— Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!..

Этот отзыв Ленина об «Аппассионате» вошел во многие советские хрестоматии. Любопытно, что в них обычно опускалось продолжение ленинских слов. А между тем в этом коротком монологе отразился весь Ленин, с его мгновенными переходами из одного настроения в другое. Прищурившись, Владимир Ильич невесело продолжал:

— Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-м, — должность адски трудная!

«Вот вам и гляди на звезды!» В чем-то похожую историю о Ленине рассказывает и Александра Коллонтай. Заодно она отвечает на вопрос: интересовался ли Владимир Ильич совсем далекими от повседневной жизни вещами вроде астрономии? (Впрочем, писала об этом и Крупская: «Ильич любил… звездные ночи, любил подолгу смотреть на звезды».)

Как-то раз в 1918 году Коллонтай зашла в кабинет Ленина в Смольном. «В комнате темно, но я могу различить у окна стоящего человека и по силуэту, вырисовывающемуся на фоне ясного зимнего неба, узнаю, что это Владимир Ильич. Я замираю от неожиданности и неловкости, что ворвалась, не постучав. Владимир Ильич стоит неподвижно, спиной к двери. Он смотрит в окно, высоко подняв голову, очевидно, глядит на небо. А небо зимнее, светлое и очень звездное. Я боюсь пошевелиться. В комнате тихо-тихо. Неожиданно голос Владимира Ильича прерывает тишину.

— Звезды, — говорит он. — Какие звезды сегодня! Очевидно, мороз покрепчал.

И вдруг, повернувшись в мою сторону, спрашивает:

— А вы когда-нибудь смотрите на звездное небо?

Мой ответ:

— Когда бываю на океане или в деревне.

— На океане? Ах да, ведь вы были в Америке! А я в ранней юности очень хорошо знал все созвездия, теперь начинаю забывать. Некогда…»

А уже через несколько минут Ленин горячо обсуждал злободневное событие — самосуд, который революционные матросы устроили над двумя бывшими депутатами Государственной думы. (Вероятно, Коллонтай имела в виду двух известных кадетов — Шингарева и Кокошкина, убитых в январе 1918 года.) После Февраля такие самосуды — над офицерами, адмиралами… — стали привычным делом. Но теперь большевики пытались положить им конец. «Никогда я еще не видела Владимира Ильича таким возбужденным и рассерженным, — писала Коллонтай. — Всегда бледное его лицо побагровело, и в голосе звучали непривычно грозные ноты».

«Самосуд! — гремел он. — Мы не потерпим этого. И виновных предадим законному народному суду. Скажите вашему Балтфлоту: то, что вынужден был терпеть Керенский, того не потерпит власть рабочих и крестьян… Советую вам, товарищ Коллонтай, сейчас же поехать к вашим друзьям — балтфлотовцам — и разъяснить им, что Советская власть не терпит анархии. И пусть они бросят свои самостийные штучки. Мы их за это по головке не погладим. Нет. Анархии мы не потерпим!»

Прошло некоторое время, и Коллонтай вновь зашла к председателю Совнаркома. «Владимир Ильич был совершенно спокоен и выдержан, как всегда. Лицо его было бледно, а глаза даже улыбались, когда он, повернувшись ко мне, сказал:

— Вот вам и гляди на звезды!»

История революции — история бесконечных смертельных опасностей и катастроф. «Как сказал Клаузевиц, стихия войны есть опасность, — говорил Ленин в 1921 году, — а мы ни одно мгновение не стояли вне опасности». «На войне нет ни одной минуты, когда бы ты не был окружен опасностями». «Во время ожесточенной войны (революция есть самая ожесточенная война) карой за глупость бывает поражение».

Чтобы выжить в этой стихии, Ленину приходилось идти на бесчисленные крутые повороты. И каждый раз он преодолевал, иногда с величайшим трудом, отчаянное сопротивление товарищей по партии. Вновь и вновь среди них возникала оппозиция. Об одном таком повороте — от прекраснодушия новой власти к «красному террору» — уже сказано выше. Но, возможно, еще более трудным поворотом стал выход России из мировой войны.

Нобелевская премия для Ленина. Русские солдаты на фронте известие о падении Временного правительства встретили восторженно. Как вспоминала знаменитая женщина-офицер Мария Бочкарева (противница большевиков), в окопах раздавались дружные «крики восторга»:

«— Мир! Мир! — гремело в воздухе.

— Бросай фронт! Все по домам! Ура Ленину! Ура Троцкому! Ура Коллонтай!»…

Среди европейской общественности, уставшей от войны, лозунг мира также находил сочувствие. В ноябре 1917 года Владимир Ильич был выдвинут на присуждение ему Нобелевской премии мира. Это предложение внесла норвежская социал-демократическая партия. «До настоящего времени, — говорилось в ее обращении, — для торжества идеи мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандирует мир, но и принимает конкретные меры к его достижению».

Нобелевский комитет предложение отклонил — но только по формальным причинам, потому что оно опоздало (вносить имена кандидатов следовало до 1 февраля 1917 года).

«Мужик голосовал ногами». Однако после Октября с немцами было подписано лишь перемирие, а теперь требовалось заключить настоящий мир. Вначале большевики убеждали Германию принять честный мир «без победителей и побежденных». Ленин описывал эти переговоры с юмором: «Лежал смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждал его, чтобы мир был без аннексий и контрибуций, тогда как последнее могло быть достигнуто только нападением на тигра».

«Для затягивания переговоров, — заметил Ленин, — нужен затягиватель».

В качестве такого «затягивателя» в Брест-Литовск послали Льва Троцкого. Но в конце концов вопрос встал ребром: принимать или нет германские условия мира? Необходимость этого смущала многих большевиков. Подписывать мир с кайзером Вильгельмом!

— Как же мы будем заключать мир с правительством Гогенцоллернов? — недоуменно спрашивали «левые коммунисты».

Ленин на подобные сомнения отвечал жестко, даже злобно:

— Вы хуже курицы. Курица не решается перешагнуть через круг, начерченный вокруг нее мелом, но она хотя может для своего оправдания сказать, что этот круг начертала вокруг нее чужая рука. Но вы-то начертали вокруг себя собственной рукой формулу и теперь смотрите на нее, а не на действительность.

Мир надо подписывать немедленно, считал Ленин.

«Шутить с войной нельзя, — доказывал он. — Нельзя рисковать: сейчас нет на свете ничего важнее нашей революции… Прежде всего нужно спасти революцию, а спасти ее может только подписание мира».

«Лучше худой мир, чем хорошая война, а мир мы получим».

Карл Радек вспоминал такой эпизод: «Я не забуду никогда своего разговора с Ильичем перед заключением Брестского мира. Все аргументы, которые мы выдвигали против заключения Брестского мира, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести партия хороших революционеров… Войну должен вести мужик». «На революционную войну мужик не пойдет, — говорил Ленин, — и сбросит всякого, кто открыто это скажет… Потерпевшая поражение армия свергнет Советское правительство, и мир будет подписан не нами». «Кто идет сейчас на войну, идет против народа».

— Разве вы не видите, что мужик голосовал против войны? — спрашивал Ленин.

— Позвольте, как это голосовал? — возмущался Радек.

— Ногами голосовал, бежит с фронта.