Прежде всего обращает на себя внимание неоднозначность восприятия «Бертольдо» в России — жадный интерес пополам с осуждением; обусловленная особенностями консервативного православного сознания, она была присуща почти всем русским читателям XVIII в., независимо от их социальной принадлежности. Даже неизбежная под напором времени трансформация текста, в процессе которой народная комика превращалась в просветительский конструкт, мало повлияла на эту двойственность. Вспомним горестные размышления европейски образованного Стефана Рубца над «Италиянским Езопом»!

Проблема «русского Бертольдо», несмотря на свой, казалось бы, частный аспект в историографии, заставляет задуматься и над более общими вопросами. Почему именно эта забавная книжка, появившаяся на излете Ренессанса и ставшая своего рода «бестселлером» в итальянской, прежде всего народной среде, «пришлась впору» эпохе Просвещения? Почему постренессансная модель, воссозданная Кроче на основе архетипа, оказалась для новой эпохи неиссякаемым источником идейного конструирования?

Если рассматривать фигуру Бертольдо в европейской ренессансной перспективе, как это делает Пьеро Кампорези, то следует признать, что перед нами «явление компромиссное»[466]. Компромисс между свободной личностью и властью был изначально заложен в романе Кроче: Бертольдо добровольно отдает свою свободу за место у трона, поскольку справедливому монарху необходим хороший советник. Так в самом начале XVII в. решалась эта вечно актуальная тема — взаимоотношения человека и власти. Именно в такой «компромиссной» трактовке она получит дальнейшее развитие в следующем XVIII столетии: сначала усилиями болонских интеллектуалов Академии делла Круска, затем — стараниями французских просветителей, чутко уловивших в «Бертольдо» богатые возможности для манифестации новых идей эпохи.

В контексте русской культуры XVIII и даже первой половины XIX столетия фигура Бертольдо, напротив, явно выделяется своим вольнолюбивым протестным характером, знаменуя собой здоровую и отнюдь не безопасную оппозицию традиционным представлениям о сакральности власти, об исключительно сословной трактовке личности, а заодно и о «греховности смеха» и «неполезности» смеховой литературы.

Как известно, чтение «Бовы-Королевича» или «Еруслана Лазаревича» в век Просвещения презирается как пустое. «Бертольдо» легко мог попасть в ту же категорию, но его судьба в России оказалась иной. Глубинная протестная сущность архетипа, взятого Кроче за основу для создания своего героя, позволила продлить жизнь этому тексту, интерес к которому сохранялся и в следующем столетии. Переделки «Бертольдо» — «Италиянской Езоп» и «Жизнь Бертолда» оказались очень удачно вписанными в русло просветительской сатиры, становление которой, происходившее в это время в России, затронуло все литературные жанры. С конца 1760-х годов многочисленные элементы обличительной сатиры проникают, пусть ненадолго, даже в лубок[467]. В самом названии новой версии «Бертольдо» сатирический подтекст выступает на первый план: «Италиянской Езоп или Сатирическое повествование о Бертолде…»[468]. Содержание тоже обновилось: теперь в нем можно обнаружить отголоски идей, которые будоражили умы. На примере литературной трансформации текста «Бертольдо» можно наблюдать, как происходила повсеместная работа по вульгаризации идей Просвещения за пределами собственно просветительского движения, иными словами, как создавалась иллюзия того, что философия в XVIII в. присутствует буквально везде, а на самом деле — нигде[469].

Смех сатиры «на нравы» (кстати, санкционированный самой Екатериной), направленный на искоренение пороков общества и тем самым на его улучшение, имел мало общего с так называемым народным смехом «без причины», с его карнавальным, «подрывным»[470], по определению М. Бахтина, характером. Время от времени дружный хор просветительской сатиры все же нарушался диссонансными звуками «дурацкого» смеха — смеховая литература, по сути отверженная эпохой Разума, упорно пробивала себе дорогу. Редкими отчаянными героями можно было бы назвать людей, которые, подобно М. Д. Чулкову, В. А. Левшину, И. В. Новикову, В. Березайскому и другим, большей частью анонимным авторам и издателям XVIII века, отваживались утверждать ценность рекреативной литературы, а значит — право на вольный смех[471]. Ведь это означало идти против общественного мнения: одно дело сатира «на нравы» с целью их улучшить, другое — просто «валяние дурака». Но так ли беспричинен был смех народной комики? — смех, способный, на самом деле, неожиданно ниспровергнуть всех и вся.

Литературно-издательские усилия по «раскрепощению» русского смеха оказались не напрасны — популярность развлекательной литературы неуклонно росла. Это, естественно, не могло не вызывать беспокойства и осуждения со стороны ревнителей старины. Уже к середине столетия перемены стали очевидными; один из наблюдателей с горечью свидетельствовал:

статистика весьма красноречивая!

Итак, через чтение «неполезной» литературы русский человек XVIII в. учился смеяться «по-новому». Все чаше задумывается он и над самим феноменом смеха, отношение к которому начинает меняться: от резкого неприятия и осуждения («привычка к шуткам не прилична есть знатному и благородному человеку»[473]) к менее резкому («не смеятся тому, что смеху не заслуживает»[474]). Через робкие попытки преодолеть традиционно-подозрительное отношение к смеху дорога вела к компромиссу, примиряющему различные точки зрения в горацианской формуле: сочетать приятное с полезным[475]. Эпиграф из Горация «Ridentem dicere verum / Quid vetat?»[476] («Смеясь, говорить правду — кто запрещает?») украшал и титульный лист «Италиянскаго Езопа» (СПб., 1780).

То, что французские переделки «Бертольдо» оказались для русских переводчиков предпочтительнее итальянского оригинала двухсотлетней давности, говорит о стремлении соответствовать этому новому литературному эталону. Но преподносились ли при этом читателю под видом дурачества просветительские идеи, или шла контрабанда вольного смеха под покровом назидательных рассуждений — не вполне очевидно. В России рекреативная литература, действительно, нередко использовалась для пропаганды просветительских взглядов[477], но ведь справедливо и то, что смех во все времена был и остается естественной реакцией на абсурд жизни.

Как бы то ни было, многогранность феномена «русский Бертольдо» в XVIII в. свидетельствует о том, что судьба романа Кроче в России оказалась скорее счастливой. Во многом это произошло благодаря на редкость своевременному появлению этого текста в поле зрения русского читателя, который, в свою очередь, уже к середине столетия начинает явно интересоваться литературой развлекательного свойства и все чаще отдает ей предпочтение перед чтением морально-назидательным. Несомненной удачей в судьбе «Бертольдо» стало и то, что на русской почве этот роман оказался одинаково близок, с одной стороны, сказочному фольклору и древнерусским повестям, еще долго востребованным низовым читателем, а с другой — литературной культуре эпохи Просвещения, неотвратимо идущей на смену старине.