«Эге, вот тут-то и заиграла твоя струнка», — подумал Владимир Кузьмич и, уравновесив свои чувства, неопределенно отозвался:

— Расчет верный…

— Вот видишь! — поднял палец Завьялов. — Это моя идея. Я говорил со многими председателями, и все поддерживают. Как пить дать, выйдем на первое место в области.

— Ну что ж, желаю успеха.

— Только и всего? — удивленно сказал Завьялов. — Вот чудак! Ты, надеюсь, не откажешься сдать голов пятьдесят?

— Мы уже сдали сверх положенного, — уклончиво ответил Владимир Кузьмич.

— Так что ж с того, даже к лучшему, — подхватил Завьялов. — Государству же сдаешь, не черт те кому. Ведь и ты можешь вытянуть на районное первенство, наше знамя тогда за тобой.

— Да мне и сдавать нечего.

— Только не прибедняйся, Владимир Кузьмич, — с укором воскликнул Завьялов и кивнул головой в сторону пасущихся бычков. — Из такого стада и не наберешь полсотни голов?

Они как раз проходили мимо гурта. Тот пестрый, ладный бычок, которым Ламаш любовался полчаса назад, поднял голову и, растопырив шелковистые уши, смотрел на них задумчивыми синеватыми глазами, медленно двигая ртом из стороны в сторону. Ярко-зеленая слюна окрасила его мясистые добрые губы.

— Вот видишь, какой бычок, вполне готов, — показал на него Завьялов. — У тебя немало таких.

Холодным взглядом, точно уличая, он окинул Ламаша. И Владимир Кузьмич внезапно вспомнил, с каким любованием смотрел на пестрого бычка Илья Дмитрич, с какими грубовато-воркующими нотками в голосе говорил о нем, и покачал головой:

— Не-ет, рано сдавать, малы, пусть еще погуляют.

— Сосед твой, Климов, почти телят отправляет, слова против не сказал. Честь района ему дорога.

— Напрасно на него ссылаешься, у него свой расчет, у меня свой, а колхозников смешить не хочу, — со злым упрямством сказал Владимир Кузьмич. — Да и ради чего пороть горячку?!

Завьялов остановился, с беглым оттенком растерянности покосился на Ламаша. На рыхлые, обвисшие щеки набежала легкая краска, он насупился, видимо призывая нервы к порядку. Потом заговорил строго:

— Погляжу, на бюро чистую правду сказали о тебе. Как-то не верится, что ты был партийным работником, Ламаш, да еще заворгом, против любого мероприятия райкома бунтуешь. Неумно ведешь себя, учти, по-дружески предупреждаю. Мелочь — бычки, но и тут свои интересы выше государственных поставил, только так могу понять твой отказ. Ты один такой нашелся, все председатели идут навстречу, только ты против. Ну что ж, обойдемся, упрашивать не стану… Насильно мил не будешь. Пока прощай, я поехал. — Он повернулся к машине.

— Нет, погоди. — Владимир Кузьмич удержал его за руку. — Не торопись, мы еще не договорили… Ты это красиво насчет государственных интересов, а может, они твои, а? Может, ты для красивого словца про государство? Мы с тобой глаз на глаз, никто нас не слышит, поле кругом, давай-ка начистоту, на откровенность: Протасова хочешь обставить. Пока старик на отдыхе, район в гору выскочит. Как же, молодой руководитель, талантливый организатор!.. Я удивляюсь, как Борис Сергеевич на твою приманку клюнул, ведь он мужик догадливый…

— Ну, знаешь, товарищ Ламаш! — воскликнул Завьялов, сдвинув брови и дергая губами. — За такие слова перед бюро отвечать придется…

Владимир Кузьмич предостерегающе помахал ладонью:

— Не пугай! — С мстительной радостью увидел он, как исказилось лицо Завьялова. — Нужно будет — отвечу. Не прошел твой номер, а!.. Сорвался!

— Ну, это тебе вспомнится! — отсекая слова, сказал Завьялов.

Он выпрямился, расправил плечи и, круто повернувшись, пошел к машине, — толстенький, с малиново лоснящейся шеей, обиженно вздрагивая на ходу округлыми икрами в тесных брюках.

— Давай, давай! — с злорадным восхищением крикнул Владимир Кузьмич. — Ишь, Бонапарт районный… Какой гад! — сказал он, когда машина с Завьяловым скрылась за деревьями. — Деятель!

Илья Дмитрич стоял среди бычков, опираясь на свой посох, и смотрел туда, где только что за кустами пробиралась «Волга». Владимиру Кузьмичу потребовалось усилие воли, чтобы возвратить себя к тому, что находилось перед его взором. Он почувствовал, как весь наполняется гадливостью, и тише, про себя произнес: «Прохвост!»

10

Чего угодно ждал для себя Ерпулев, одно не приходило ему на ум: освобождение от бригадирства. И с этим можно было смириться, если бы его оставили трактористом, а то назначили помощником и, словно в насмешку, определили под начало молодого механизатора да еще комбайнера Федора Литвинова. Предложил такую перестановку в бригаде сам председатель. Вгорячах Ерпулев решил перебраться в совхоз, но Нюшка запротестовала, какая нужда гонит его на другой конец района, и в Долговишенной будет неплохо, пусть лишь умерит свою страсть к вину. Выплакала, скрепя сердце согласился.

Только один человек посочувствовал Ерпулеву: его сосед, бухгалтер Никодим Павлович. Сойдясь у плетня, на границе их дворов, они постояли, покурили. Соседи были дружны, и Ерпулев не раз советовался со стариком, ценя его житейский опыт и знание людей.

— Так-то, дядя Никодим, — сказал Андрей Абрамович. — Ерпулев с утра до ночи в поле, бывает, и не жравши весь день — не видно. А чуть преступил, сразу нехорош сделался. Вот оно как оборачивается.

— Ты с председателем душевно поговори, он и сам не без греха… — посоветовал Никодим Павлович.

— Нам его дела недоступны.

Никодим Павлович перевесился через плетень и сказал вполголоса:

— Не скажи! А предумышленное исправление сводки? Знаешь как теперь терзают за это?

— Чего? — не понял Андрей Абрамович. — Какой сводки? Не пойму тебя, дядя Никодим.

— Собственной рукой поправку произвел, — пристально заглядывая в глаза Ерпулеву, продолжал бухгалтер. — Я ему представил сводку на подпись, а он карандашиком — чик, и на тридцать гектаров больше указал, понял? Свеклы той не сеяли, а в сводочке она фигурирует. Только — молчок! Дознается кто, шуму не оберешься, полагаю, кроме меня никому не известно.

Ерпулев мимо ушей пропустил слова бухгалтера, мало ли сводок шлют из колхоза в район, сам видел однажды: чуть поменьше скатерти бумажный лист и весь густо усеян цифрами, не каждый разберется в их пестроте. Но потом, вспоминая вкрадчивый голос соседа, Андрей Абрамович задумался: Никодим ушлый мужик, ни одно слово у него зря не выскочит, все молвится с дальним прицелом. И тут на него нашло просветление: довести до кого следует услышанное от Никодима, и председателю не миновать взбучки, а перед чужой виной своя утешительно уменьшалась.

Может быть, Ерпулев, насладясь про себя сластью возможной мести, и успокоился бы, но случай свел его с Завьяловым. Как-то рано утром он приехал в районный городок и по просьбе Евдокии Ефимовны занес в райком пакет. Бродя по коридору в поисках помощника секретаря, Андрей Абрамович наткнулся на Завьялова. Тот остановил Ерпулева, расспросил, кого ищет, откуда он, и завел в кабинет Протасова, в котором обосновался после отъезда Георгия Даниловича.

— Ну, что у вас нового? — участливо спрашивал Завьялов, усаживаясь в кресло. — Как виды на урожай?

Андрею Абрамовичу не приходилось бывать в таком просторном и показавшемся ему роскошным кабинете, где все блистало чистотой, не дай боже прислониться к чему-либо замызганной, видавшей виды робой. Он присел на край стула, положил на колени заатласненную до блеска кепку.

— Вроде бы ничего, после дождя все оправилось. В рост хлеба пошли.

— Да-а, выручают нас дожди… Ну, а как там Владимир Кузьмич?

Что-то испытующее почуялось в благоприятно-добродушном тоне Завьялова, и Андрей Абрамович настороженно поднял на него глаза. С какой-то прицельной яркостью в остром взоре Завьялов смотрел на бывшего бригадира, чуть красноватые веки напряженно расширены, казалось, взмахни внезапно рукой перед глазами — не моргнут, не вздрогнут. Ерпулев вдруг понял, что встретит здесь отзывчивость, и сразу приободрился, принимая привычный ему облик простака.