— Вы многое сделали, никто не отрицает, и ты напрасно горячку порешь. Одного понять не хочешь: эти тридцать гектаров твой резерв, подведет погода — они тебя выручат. Это же простая истина! Неужели она не доходит до тебя?

— Мы на урожайности выиграем, это наш резерв, — упрямо отозвался Ламаш.

— Боюсь, что ты преувеличиваешь в своих расчетах. Этакого журавля преподнес — на удивление, — твердо продолжал Протасов и, словно потеряв интерес к Владимиру Кузьмичу, добавил: — Будем считать его объяснение необоснованным и нереальным. Я предлагаю обязать товарища Ламаша в самые ближайшие дни выполнить задание по севу, а чтобы он был умнее на будущее время, объявить строгий выговор.

Члены бюро проголосовали за это предложение.

4

Объявив о перерыве, Протасов лишь одному Владимиру Кузьмичу предложил остаться.

— Садись поближе, — сказал он, а сам подошел к окну, шире распахнул его и, дождавшись, когда в кабинете остались он да Ламаш, раз за разом присел на корточки, сильно выбрасывая руки перед собою.

— Ты уж извини, кровь надо разогнать, — говорил он, слегка задыхаясь. — Тебе такое не требуется, по полям бегаешь, а мы народ кабинетный.

— Мне и это в вину поставили, — вздохнул Владимир Кузьмич, посматривая на все еще густую, курчавую, густо пробеленную сединой шевелюру секретаря, которая то опускалась перед ним, то вскакивала и подрагивала каждым завитком.

— Ага, не по шерстке пришлось, обиделся, — не скрывая усмешки, подхватил Протасов.

— Да как же не обидеться, Георгий Данилыч! Наговорили вы здесь, будто я невесть какая скотина.

— Не всякое лыко в строку, — сказал Протасов, усаживаясь в свое кресло и улыбаясь все шире. — Заело тебя, что Галина про охоту говорила? Напрасно обижаешься, она женщина, ей непонятно… А много пролетной дичи было? Я ведь ни зимой, ни весной так и не выбрался с ружьишком, завязли в делах по самые уши и никак не вылезем…

— Не то обидно, что Галина Порфирьевна не понимает в охоте и придирается, а вообще, — решительно произнес Ламаш, не очень вежливо перебивая секретаря. В том внутреннем состоянии, какое он испытывал, ему было не до разговоров об охоте. — Нашему брату председателю многое запрещено. На рыбалку с оглядкой выбираешься, еще клев в разгаре, а ты уже сматываешь удочки, как бы кто не увидел тебя, неловко, мол, председатель, а чем занимается. За всю весну только раз и выбрался на пролетную утку, да и то, видишь, нагоняй получил. Да что такое, не люди мы, что ли, чем хуже других! Отдохнуть вздумаешь, делай так, чтобы лишнего разговора не было. Слышал, что Завьялов советовал? И только мы одни в таком положении, честное слово. В прошлое воскресенье был в городе, гляжу, директор маслозавода с женой прогуливается, оба разодетые, видно, в гости собрались. Посмотрел на них и, откровенно скажу, позавидовал. Гуляют — не оглядываются, от людей не прячутся. А если бы я прошелся вот так по городу, наверное, сразу бы меня вызвали: почему не в колхозе, когда сев идет. Ведь правду же говорю, а?! Как стал председателем, раз пять побывал в кино, ей-богу, не больше, да и то в нашем же клубе. А в гостях не помню когда и был.

— Ну-у, тут ты малость преувеличиваешь. Кто стал бы тягать тебя, если в колхозе порядок? — с выражением снисходительной уверенности проговорил Протасов.

— Кто? Да та же Галина Порфирьевна, — прищурившись, сказал Ламаш. — Попало же мне сегодня за охоту, так и за прогулку по городу досталось бы.

Протасов засмеялся, подрагивая тугими плечами, потом вытер замокревшие глаза.

— Ай, крепко тебя прижгло, никак в себя не придешь, — весело оскалил он плотную подковку зубов. — Ничего, это не во вред. Злой быстрее поворачивается, а добрый все как на мякине лежит.

— Подстегнуть, для этого и вызвали! Так бейте же за дело, а не по пустякам.

— По пустякам! Ты уверен? — Протасов облокотился на стол, как бы собираясь долго слушать.

— А разве нет? Знаешь, если за дело достается, покряхтишь-покряхтишь, да и смиришься. А так только злость разворошат. Ты не думай, я не жду похвалы, обойдусь и без нее. Но вы не захотели понять меня, уперлись в эти тридцать гектаров — и баста! Ну, как я объясню колхозникам, почему надо досевать? Не верю, мол, что получим высокий урожай. Не верю вашей готовности драться за свеклу. Так? Они вправе ответить: зачем было огород городить? Так, да?

Георгий Данилович, склонив голову набок, внимательно рассматривал Ламаша. От него не укрылось, что Владимир Кузьмич не только рассержен, но и очень обижен, и ему была понятна эта обида: почти два года председательствует в «Заре мира» и сегодня в первый раз возвращается с бюро со строгим выговором. Его острые, тщательно выбритые скулы малиново пламенели, обычно ровный басок срывался почти на крик. Протасов заметил и болезненную судорогу, пробегавшую внезапно по его лицу, и с сочувствием заключил: «Нелегко ему, трудно перебарывает гордость», но тут же подавил это непрошеное чувство, иначе какой же смысл имело все то, что несколько минут назад произошло в этом кабинете, да и принятое по его предложению решение бюро было еще свежо в памяти. Желая показать, что разговор окончен и он не одобряет его, а обсуждать больше нечего, Протасов поднялся и строго сказал:

— Не все, что было сказано здесь, запоминай, однако ты подумай хорошенько, среди пустых слов и золотые проглянут. А со свеклой хитрить не советую, есть указание обкома, спуску не будет, так и знай… Ну, давай лапу и уходи, у нас еще много вопросов на повестке.

У двери он остановил Владимира Кузьмича и неожиданно задушевно сказал:

— Долго не увижусь с тобой, на той неделе на курорт еду.

— Двадцать футов под килем, как говорят морячки, — пожелал Ламаш. — А куда едешь?

— В Сочи. Нежданно-негаданно вышло. Я ведь на осень рассчитывал, думал взять отпуск и побродить с ружьишком. Боюсь, мой легаш дворовой утки от дикой не отличит.

— Ну, это не велика беда! В любую субботу приезжай — покажу угодья, и с ружьишком побалуешься, и на рыбалку сходим. Богатые места у меня на примете. Только уговор: все скрыть от Галины Порфирьевны.

Они посмеялись немного, и Георгин Данилович легонько подтолкнул Ламаша к двери.

Владимир Кузьмич вышел из райкома. Только на улице он вспомнил, что Климов где-то ожидает его. Однако проходя по коридорам райкома, он не встретил председателя «Восхода», значит, тот так и не дождался. Надо было искать какой-нибудь попутный транспорт, чтобы вернуться в Долговишенную.

Владимир Кузьмич любил пройтись по городу. Под каблуками приглушенно цокает асфальт, приятно почувствовать ногою не рыхлые комья пахоты или пыльный проселок, а твердую плоскость, от которой и пахнет как-то особенно: чуть-чуть пыльцой и гарью машинного масла. Недавно по улице проехала поливальная машина, и обе стороны дороги блестели. Редкие прохожие брели по улице в жаркий послеполуденный час. За оградами и заборами в солнечно-беззаботных садах под молодой зеленью деревьев лежали сквозные тени, и лица у встречных были беззаботные, распаренные. Походкой манекенщицы мимо прошла девушка с охапкой белой сирени в руке, и на Владимира Кузьмича пахнуло сложным запахом — духов, пудры и сирени. Он повел носом и обернулся, чтобы еще раз взглянуть, как стройные ножки постукивают каблучками по асфальту, — давно не видел таких красивых девчонок. Через дорогу перебежали два мальца, перегоняя один к другому консервную байку, словно футбольный мяч. Городок жил своей жизнью, так непохожей на жизнь деревень. А ведь они рядом, выйди на окраину — и тут же, за оврагами, поля, поля, поля. Нет им конца и края, зелеными волнами набегают они на городок, и если бы не асфальт, ворвались бы на улицы. Сейчас поля страдают от зноя, дышат тяжко, как горячечный больной, но горожанам нет печали до них, — они насыщаются теплом и ароматом подступающего лета.

Страдая от сознания своей беспомощности, Ламаш размышлял о том, что произошло на заседании бюро. Конечно, досевать придется. Выговор — это накладные расходы, иные председатели и до десятку имеют, свыклись с ними. Ну что ж, привыкнет и он!..