Заметив, что Владимир Кузьмич недоуменно пожал плечами, она гневно повторила:

— Да-да, не позволим! Нянчиться с вами не будем… учтите, товарищ Ламаш!

— Верно, Галина Порфирьевна! — громко подал голос со своего места второй секретарь Завьялов.

Владимиру Кузьмичу стало ясно, что ему не миновать выговора, а то и чего похуже, — у членов бюро, очевидно, уже сложилось неблагоприятное впечатление.

А Гуляева продолжала рассерженно:

— Он не считается и с колхозниками, не дорожит их доверием, их отношением к себе. Какого мнения они будут о своем председателе, если он в самый разгар сева занимается чепухой. Честное слово, по-иному и назвать не могу его развлечения. Вы сами посудите, чем увлекается председатель… Приезжаю недавно в колхоз, заехала на поле. Смотрю — два трактора прибивают зябь и, кроме них, в поле никого. Спрашиваю у тракториста, бойкий такой, рыжеватый парнишка, где председатель…

— Тракторист Прожогин, — подсказал Тимофей Бандарук, начальник милиции.

— Фамилией не интересовалась, — резко сказала Гуляева. — Спрашиваю, где председатель. Не знаю, отвечает, со вчерашнего дня не видел, бригадир был, а председатель — нет. Агронома встречаю, Варвару Власьевну, та тоже говорит, что с утра не видела. У кого ни спрошу, никто не видел, никто не знает, пропал председатель, как в воду канул. И вдруг, представьте себе, встречаю его на дороге, знаете, у того самого места, где болотце за рощей. Выходит товарищ Ламаш из кустов, до пояса мокрый, с ружьем, тащит в руках убитую утку…

— Ага! С полем, значит, — вскрикнул Протасов и, откинувшись на спинку кресла, залился смехом.

— С полем или как там, не разбираюсь, — ответила Гуляева и с горечью развела руки ладонями вверх. — Ну, как можно позволить такое: люди работают, люди в поле, а председатель развлекается. Его повсюду ищут, а он уток стреляет…

— Галина Порфирьевна, сами же говорите, агрегаты не стояли, работали и без меня, — воинственно поднял голову Владимир Кузьмич.

— Еще чего не хватало, чтобы и тракторы простаивали! — ожесточилась Гуляева. — Вы еще тогда отвечали бы здесь.

— Да, признаться, чудишь ты, Владимир Кузьмич, — словно обрадовавшись чему-то, сказал Завьялов.

Он положил на стол пухлые, с плоскими ногтями руки, из-под жирного, по-детски выпуклого, румяненького лобика вскинул на Ламаша прозрачно-желтые, словно сколыши вешних ледяшек, глаза.

— Не мне бы подсказывать тебе, Владимир Кузьмич, но разве можно так ронять свой авторитет, подумай, — продолжал Завьялов назидательно и в то же время панибратски. — Ну, вздумалось тебе поохотиться, отчего же, никто тебя не осудит, только поезжай туда, где тебя не знают. Там хоть на голове ходи, слова никто не скажет, там ты человек посторонний, не руководитель… Вот еще тоже: предложили тебе легковую машину — отказался. Почему? Видите ли, пешком ходить привычнее, больше увидишь. Ну, не чудачество ли это! У всех председателей машины, у одного Ламаша нет, на лошадке обвык ездить. Ишь народник какой выискался, выделяться из масс не хочет, в машинах, мол, бюрократы ездят. Дешевенький авторитет зарабатываешь, давно за тобой замечаю… Да и вообще неправильно ведешь себя, Владимир Кузьмич! Вот вызвали тебя на бюро, а ты ждать заставляешь, будто сам и не был партийным работником, о партийной дисциплине не слыхивал.

Словно связку сухого хвороста подбросил в жар костра Завьялов. После него выступали другие члены бюро и, как бы сговорившись замечать только промахи, только недостатки, говорили так, точно перед ними сидел не председатель в общем-то передового колхоза, а руководитель, явно обнаруживший свою неспособность к делу. Никто уже не вспоминал о тридцати гектарах непосеянной свеклы, о том, как сеют в колхозе, хорошо или плохо, а все удары наносились по председателю. Его упрекнули в том, что по своим личным делам колхозник может попасть к нему лишь в определенные часы, да и то не каждый день, такой уж порядок установил Ламаш; оказывается, кому-то он отказал в машине, чтобы привезти кирпич с завода, проявил нечуткость («Кому, убей бог, не помню», — подумал Владимир Кузьмич); ему напомнили… Впрочем, если бы все, что говорилось членами бюро, было записано, лучшей характеристики самонадеянной тупости и бестолковости не нужно. Столько промахов обнаружилось вдруг у Ламаша, что все, чем он так гордился до этого часа, было просто утешительной ложью. Удивительно, откуда им все известно. Почему он сам не смотрит на эти дела так же, как они. «Послушала бы Нина, как костят меня, в какую панику бросилась бы», — подумал он, припоминая ночной разговор с женой, и тут же забыл о нем. Нет, злиться не следует, нужно держать себя в руках. Секретарь райкома, с которым он работал прежде, советовал: «Ты выслушай, что тебе говорят, хорошее или плохое, все равно, и не ерепенься, если критикуют, хотя ты и чувствуешь себя правым. От критики еще никто не умирал, но тому, кто сопротивлялся ей, шишки набивали».

Ламаш хмурился и глядел в окно, где ветер пробегал по молодой листве березки, распустившейся в райкомовском палисаднике.

Обвинения неумолимо собирались в чреватый выговором вывод. Из присутствующих никто не поддержал Ламаша. Уже не просто выговор, а куда более суровое наказание брезжило перед ним. Он сильнее ссутулился, стиснул в кулаки руки, лежавшие на коленях, круто свел брови, уставясь на темно-синее сукно стола. Протасов видел сдвинутые брови Ламаша, понял, как он мучительно страдает от стыда и досады, но не испытал ни жалости, ни сочувствия — пусть до конца услышит, что думают о нем, ему урок, он умен, сумеет отделить важное от случайного, все поймет, как нужно…

— Я думаю, товарищ Ламаш учтет, что было здесь сказано, — заговорил Георгий Данилович негромким, заставляющим прислушаться голосом. — Однако мы отклонились… Скажи, Владимир Кузьмич, сколько свеклы ты должен сдать?

— Восемьдесят одну тысячу центнеров, — не поднимая головы, ответил Ламаш.

— Восемьдесят одну! Откуда же ты возьмешь? На что надеешься? Какие у тебя расчеты? — допытывался Протасов.

Владимир Кузьмич встрепенулся, — начинался тот разговор, к которому он был подготовлен всем, что уже сделано и делается. С этого и начинали бы.

— Как откуда? Я уже говорил! Центнеров двести двадцать получим с гектара, а может, и больше, — сказал он, с проникновением заглядывая в лицо секретаря райкома.

— А в прошлом году сколько получил? — продолжал расспрашивать Георгий Данилович. — Сто восемьдесят, так? Ты тогда еле-еле с заготовками справился, все подчистую вывез, себе и корня не оставил. И нынче на пределе хочешь жить?

— Сто восемьдесят — хорошо! — вмешалась Гуляева. — Это у них самый высокий урожай за много лет. Я и этого не жду, весна не радует.

— Я верю колхозникам, они взялись получить и получат, — упрямо сказал Владимир Кузьмич. — Мало ли что было в прошлом году, в агротехнике мы вперед далеко шагнули.

— Вот видите, товарищи, какой он, — заерзал на стуле Завьялов. — Он колхозникам верит, а мы нет. Что же это такое! Вы отдаете себе отчет, товарищ Ламаш? Это оскорбление, плевок на весь райком, так надо понимать. Он даже не хочет признаться, что виноват.

Откинувшись на спинку стула и закинув за нее руки, он испытующе смотрел на Ламаша узкими глазками, словно примеривался к нему.

— Что ты подводишь под меня, Завьялов! — Стараясь овладеть поднявшейся в нем яростью, Владимир Кузьмич заговорил внезапно задрожавшим голосом. — У меня, значит, и права нет верить, так по-твоему, только с твоего разрешения, да?.. Катись ты знаешь куда!

Протасов постучал карандашом по чернильнице.

— Ладно, я виноват, — блеснул глазами в его сторону побелевший Ламаш. — Но вы сами посудите, товарищи, мы проделали большую работу, с каждой колхозницей, с каждым механизатором беседовали, и не раз… настроили их на боевой лад. Я ручаюсь, мы на верном пути, никогда еще люди не работали с таким упорством, как сейчас. Как же я могу не верить им! Какой же я тогда руководитель!

Протасов укоризненно покачал головой и сказал мягким домашним голосом: