Потом предутренние бесприютные сумерки стали сжигать их души.

— Дождя бы сейчас, — попросил Зверев.

— Хорошо бы, — подтвердила Таня.

Безумный ход времен и событий снова свел мужчину и женщину, и снова посреди какого-то побоища.

И тогда к ним пришла любовь, и они были любимы этой ночью, что уже заканчивалась двумя свечами, что зажгла женщина на столе, красным вином, которым они укрепили свои силы. И Варшава, — а почему Варшава, ну почему не другой какой-нибудь город? А потому, что пластинка крутилась у нее в проигрывателе тихо, чтобы не будить соседей. В тот раз, не в этот. «На Варшаву падает дождь». Это же такая редкость сейчас. Старый проигрыватель и пластинка такая. Зверев попросил поставить снова, и музыка опять зазвучала.

Он потерял много крови и ослаб. Уснув беспокойным тягостным сном, принимая как должное боль, от которой его больше не защищало ничто, он бредил. Потом, очнувшись, потребовал свой саквояж и успокоился только тогда, когда его поставили за диван, на расстояние вытянутой руки.

К утру у Зверева подскочила температура.

— Друг мой. Я не могу воспользоваться твоим телефоном, а мне очень нужно позвонить.

— А почему нельзя отсюда?

— После той истории телефон у тебя, несомненно, прослушивается. Так что ты уж постарайся. Позвонишь вот по этому телефону. Скажешь, чтобы позвали Олега Сергеевича. Его большой друг в беде, находится по твоему адресу. Не называй ничего конкретного. Там тебя поймут. Но прежде скажи, есть ли у тебя фотоаппарат.

— Был когда-то.

— И что?

— Он неисправен давно.

— И даже «мыльницы» нет?

— Нет. А что? Фотографии на память?

— Возьми в куртке деньги. Сколько там вообще?

Бумажника у Зверева не было. Деньги разного достоинства находились во всех карманах разом. Она насчитала сто пятьдесят тысяч.

— Этого не хватит. У тебя есть еще столько же? Заимообразно.

— Есть конечно. Кстати, последние.

— Пойдешь до ближайшего ларька «кодаковского», возьмешь аппарат, самый дорогой, на какой хватит, и пленку в двести единиц. На двадцать четыре кадра. Две катушки.

— Позвонить по пути?

— Пока не принесешь аппарат и пленку и пока я не сделаю снимки на память, ни в коем случае не звони.

— Тебе врача срочно нужно. Может быть черт-те что.

— А вот черта поминать не нужно. Не люблю. Дай-ка мне пока анальгина. Две таблетки. Водки нет у тебя?

— Тебе нельзя сейчас.

— Мне ногу будто клещами рвут, и жар какой-то. Дай водки.

— Когда вернусь.

Вернулась Таня через час.

— На улицах военные патрули. И тишина.

— Форма-то на патрулях какая?

— Моряки почему-то.

— А это есть хорошо. Военные моряки не выдадут. БТРов, танков не видала?

— Говорят, катаются. Сама не видала. Вот тебе «мыльница». Мексиканской сборки. За сто семьдесят тысяч. И пленка.

— За сто семьдесят так за сто семьдесят. Водки дашь?

Стограммовую бутылочку «Русской», «мерзавчик» собирался выпить Зверев и не смог. Поперхнулся.

— Давай вот что делай. Бери баул. Там такие металлические штучки, ты к ним не прикасайся. Осторожно вынимай папки. Так. Клади их мне на одеяло.

Зверев взял в руки первую. Открыл. В папках этих был уже «дайджест». Не полные дела, а вырванные из папок скоросшивателя страницы. Тот, кто занимался отбором, знал дело. Знал и Отто Генрихович Лемке, за чем он отправлялся в ностальгическую прогулку по Кенигсбергскому краю. Но не судьба. Иван Пирогов да старик из СМЕРШа. Охотовед да мент беглый. А теперь вот — военные моряки. И посоветоваться не с кем. Артист покинул пульт управления.

— Так. Я буду держать вот так, к стеночке приложу, а ты щелкай.

— Так не видно же будет ничего.

— Все будет видно. Магазины «Кодак» — высшее достижение прогресса. Правда, это не «Кодак» никакой. Другая какая-то бражка. Потом под лупой разберут все. Те, кому нужно.

— А как снимать?

— Не ближе метра двадцати, вот там огонек. Это вспышка. Пока он не загорится, не щелкай. Пленку сумеешь вставить?

— Попробую.

Потом Зверев брал листы, подставлял, закрывал глаза, чтобы не видеть вспышек этих самых, потом складывал отснятые листы в стопочку.

Когда кончилась первая кассета, он сам вынул ее, положил рядом с собой на стул, потом вторую…

— Так. Теперь клади папки снова в сумку. Аккуратно сверху — баллончики.

— Это разве баллончики?

— Еще какие баллончики.

Она стала вертеть один в руках.

— Быстро в сумку и осторожно. Взорвется. Так-то вот лучше будет. Хорошо.

— Теперь можно идти звонить?

— Пока нельзя. Прежде складывай камеру в коробку. Бумажки все, инструкции, коробочки из-под пленки. Фольгу, чек товарный. Где чек?

— В пальто.

— Вот чек туда же. Теперь скажи, мусор давно выносила?

— Недавно.

— Значит, мусор изобрети. А коробку с камерой — в пакет и на самое дно. И в контейнер. Но еще лучше — не в свой. Где-нибудь по пути в урну бросишь.

— Жалко.

— Я тебе потом другую куплю. Лучше. И дороже.

— Да может быть, у меня была своя?

— Купленная сегодня? Свеженькая? Не годишься ты для такой работы.

— А я и не напрашиваюсь.

— Это еще не все. Пленки здесь оставлять нельзя. Подумай. Есть ли место надежное?

— Надежное?

— Ну не безнадежное же!

Работала Татьяна Ивановна в университете, на кафедре русского языка и литературы. Дачного участка не имела. Гаража или другой подобной собственности — также. Зверев заставил ее подняться на чердак. Он помнил примерную его «топографию». В конце концов в тайнике, вырезанном в толстом учебнике, пленки Таня отправила на свою собственную фамилию в виде бандероли в город Гвардейск на главпочту. Только не с ближайшей почты, а с дальней. Для чего брала частника. Отправителем, естественно, значился друг детства, давно забытый и потерянный. После этого Зверев заставил ее убрать все клочки и обрезки и только потом разрешил звонить в бункер.

Самолет с апологетами миротворчества и справедливости догорал в аэропорту. Армия покинула казармы.

Звонок Татьяны Ивановны раздался около полудня. Вначале иносказания не были поняты, и с нашей стороны положили трубку. Но немного погодя Гагарина позвонила снова и проговорила уже менее прозрачный текст. В час пятнадцать мы занялись эвакуацией Зверева.

Он потерял много крови накануне, некоторое время продолжая перемещаться по городу с простреленной ногой. Махнув рукой на конспирацию, я сдал Зверева в самую классную клинику города, оставив возле палаты охрану. После того, как выяснилось, что пострадала кость, его прооперировали, и теперь он просто спал после наркоза.

Я рассматривал содержимое саквояжа, который он упорно именовал баулом. Времени прошло много. Внешность, анкетные данные, фотографии и характеристики героев, сведения на которых содержались в папках, естественно, изменилась. Но в идентификации Олегом Сергеевичем одного человека можно было не сомневаться. То есть те шпионы, которых он опознал с лета, уже становились второстепенными персонажами, но этот…

Зверев по дороге в больницу кратко доложил обстоятельства обнаружения сумки. Назвал адрес дачи, где отыскал Штока. Описал внешность всех троих ее обитателей. Как это ни прискорбно, но они стали секретоносителями, и я обязан был их нейтрализовать. Возможно, Шток и не рассказал ни капитану, ни посыльному за чебуреками о содержимом своего саквояжа. Но это до форс-мажорных обстоятельств. А потом мог и рассказать.

Мне повезло. Шток был найден в чужой машине. Милиция тут же определила хозяина машины и высчитала его местонахождение. Так и нашли его, только что развязанного очнувшимся старпомом с его же судна. Именно в такой компании оказался капитан «Твери» Епифанов Ермак Игоревич. Хорошее имя для капитана. Только вот в знакомствах оказался неразборчив. Теперь вся троица находилась в горотделе милиции, где допрашивалась по факту происшедшего. Ни в какой рейс они уже не ушли, но и формального повода их задерживать не было. Ворвался Зверев, напал, связывал, оглушал, угрожал оружием, потом угнал машину. По окончании допросов все трое были выпущены и отправились поправить здоровье. Уже не в чебуречную, а в бар «Крис». Но прежде Епифанов забежал домой, на улицу Стекольную, переодеться, причем выдал по чистой рубашке обоим своим товарищам. Итак, они обмылись, приоделись слегка, а поскольку пруд Верхний — весьма романтическое место неподалеку, то решено было раздавить пузырек на развалинах бастиона «Обертайх».